Название растения жасмин. Евангелие от куста жасминового

Есть информация, которая как мусор засоряет мозги своей бесполезностью. Приняв в себя ненужное, человек отнимает место в голове у важного и крайне необходимого.

Поэзия - это прыжок через бездну человеческой ограниченности.
Поэтический метод познания - это узнавание вещей не извне, а изнутри.

Человечество разделено потоками устремлений.

Люди до сих пор старательно ищут кусты, в которых можно спрятаться от Бога, от жизни, как она есть, от себя, потому им так дороги лопухи лжи и обмана, мыльные пузыри иллюзий, и так ненавистна правда.

Предназначение записано внутри каждого человека песней его сердца.

Даже там, где один большой даёт, а другой малый принимает возможно равенство величий. Благодарный берущий равен бескорыстно дающему. И корыстно/кичливо дающий меньше благодарно берущего.
Дружба - это равенство величий.

Чужой правильный ответ без правильно поставленного своего вопроса - это неправильный ответ, несмотря на внешнюю правду.

Если я вам кажусь прекрасной - не верьте, я намного хуже.
Если же вы поражены моим уродством - опять не верьте, я - лучше.

Мы своими действиями или бездействием создаём реальность, в которой живём. На самом деле реальностей много, побеждает в итоге та, носители которой наиболее активны.

Зрячие - видят, а злые - ненавидят.

Поэзия - не рифмоплётство, не правила стихосложения, а разговор с Бытием. Вопрошающий всегда немножко Иов: дерзающий, имеющий онтологические основания для своего дерзания, святой и грешный в одночасье, и, главное, свято верящий в добродетельность Творца - как Авраам. Интенсивность его вопрошания предельна, и только поэтому он добывает звезду, недоступную другим, не обожжённым жаждой.

Хорошо быть дураком - всегда кажешься себе умным.

Человек похож на скворечник - он обретает свой подлинный смысл, лишь когда в нём поселится птица.

В смирение не надо рядиться, потому что в смирение человека одевает Бог. Кто обрёл истину, в том будет и нужная форма - смирение. Смирение - одежда истины. А кто самочинно рядится в одежды смирения, чтобы казаться смиренным, тот и выглядит неприглядно, и затрудняет себе восхождение к Богу.

По-настоящему Бог нужен только тому, кто не может удовлетвориться человеческим. Жажда по Богу - вот путь обретения Бога.

В Луче, откликаясь на Зов, мы рождаем свою лученосную Песню

Идущий верным путём, как только встанет на него, найдёт своих исторических попутчиков.

Странно, что некоторые вступают в сговор с диаволом, надеясь «заговорить ему зубы» и получить поблажки. Это в принципе невозможно - по природе вещей. Особенно странно, когда на это рассчитывают как бы верующие люди. Диавол жестоко посмеётся над ними. Спастись отступничеством - невозможно.

Здравомыслие - это совесть, а не интеллект. Движение к здравомыслию - это путь очищения совести.

Только впустив в сердце кого-то другого, можно войти и самому. Потому сказано: кто говорит, что любит Бога, а ближнего своего ненавидит, тот - лжец.

Где стол, где кресло, где букет.

В кафтане, с пышными усами,
Мужчина с розой полумертвой
Глядит, не зная, что с ней делать.
Вдохнуть тончайший аромат
Ему и в голову, конечно,
Прийти не может (то ли дело -
Сорвать и даме поднести!).
Так и должны себя вести,
Так и должны чуть-чуть небрежно
Мужчины к жизни относиться,
К ее придушенной красе,
Как этот славный офицер
(тут нету места укоризне) -
Чуть-чуть неловко, неумело,
Затем что нечто кроме жизни
Есть: долг и доблесть, например.

"Любил – и не помнил себя, пробудясь…"

Любил – и не помнил себя, пробудясь,
Но в памяти имя любимой всплывало,
Два слога, как будто их знал отродясь,
Как если бы за ночь моим оно стало;
Вставал, машинально смахнув одеяло.
И отдых кончался при мысли о ней,
Недолог же он! И опять – наважденье.
Любил – и казалось: дойти до дверей
Нельзя, раза три не войдя в искушенье
Расстаться с собой на виду у вещей.
И старый норвежец, учивший вражде
Любовной еще наших бабушек, с полки
На стол попадал и читался в беде
Запойней, чем новые; фьорды, и елки,
И прорубь, и авторский взгляд из-под челки.
Воистину мир этот слишком богат,
Ему нипочем разоренные гнезда.
Ах, что ему наш осуждающий взгляд!
Горят письмена, и срываются звезды,
И заморозки забираются в сад.
Любил – и стоял к механизму пружин
Земных и небесных так близко, как позже
Уже не случалось; не знанье причин,
А знанье причуд; не топтанье в прихожей,
А пропуск в покои, где кресло и ложе.
Любил – и, наверное, тоже любим
Был, то есть отвержен, отмечен, замучен.
Какой это труд и надрыв – молодым
Быть; старым и всё это вынесшим – лучше.
Завидовал птицам и тварям лесным.
Любил – и теперь еще… нет, ничего
Подобного больше, теперь – всё в порядке,
Вот сны еще только не знают того,
Что мы пробудились, и любят загадки:
Завесы, и шторки, и сборки, и складки.
Любил… о, когда это было? Забыл.
Давно. Словно в жизни другой или веке
Другом, и теперь ни за что этот пыл
Понять невозможно и мокрые веки:
Ну что тут такого, любил – и любил.

Куст

Евангелие от куста жасминового,
Дыша дождем и в сумраке белея,
Среди аллей и звона комариного
Не меньше говорит, чем от Матфея.
Так бел и мокр, так эти грозди светятся,
Так лепестки летят с дичка задетого.
Ты слеп и глух, когда тебе свидетельства
Чудес нужны еще, помимо этого.
Ты слеп и глух, и ищешь виноватого,
И сам готов кого-нибудь обидеть.
Но куст тебя заденет, бесноватого,
И ты начнешь и говорить, и видеть.

«Какое чудо, если есть…»

Какое чудо, если есть
Тот, кто затеплил в нашу честь
Ночное множество созвездий!
А если всё само собой
Устроилось, тогда, друг мой,
Еще чудесней!
Мы разве в проигрыше? Нет.
Тогда всё тайна, всё секрет.
А жизнь совсем невероятна!
Огонь, несущийся во тьму!
Еще прекрасней потому,
Что невозвратно.

Сложив крылья

Пиры

Андрею Смирнову

Шампанское – двести бутылок,
Оркестр – восемнадцать рублей,
Пять сотен серебряных вилок,
Бокалов, тарелок, ножей,
Закуски, фазаны, индейки,
Фиалки из оранжерей, -
Подсчитано всё до копейки,
Оплачен последний лакей.
И давнего пира изнанка
На глянцевом желтом листе
Слепит, как ночная Фонтанка
С огнями в зеркальной воде.
Казалось забытым, но всплыло,
Явилось, пошло по рукам.
Но кто нам расскажет, как было
Беспечно и весело там!
Тоскливо и скучно!
Сатира
На лестнице мраморный торс.
Мне жалко не этого пира
И пара, а жизни – до слез.
Я знаю, зачем суетливо,
Иные оставив миры,
Во фраке, застегнутом криво,
Брел Тютчев на эти пиры.
О, лишь бы томило, мерцало,
Манило до белых волос…
Мне жалко не этого бала
И пыла, а жизни – до слез,
Ее толчеи, и кадушки
С обшарпанной пальмою в ней,
И нашей вчерашней пирушки,
И позавчерашней, твоей!

«На скользком кладбище, один…»

На скользком кладбище, один,
Средь плит расколотых, руин,
Порвавших мраморные жилы,
Гнилых осин, -
Стою у Тютчевской могилы.
Не отойти.
Вблизи Обводного, среди
Фабричных стен, прижатых тесно,
Смотри: забытая почти
«Всепоглощающая бездна».
Так вот она! Нездешний свет,
Сквозь зелень выбившийся жалко?
Изнанка жизни? Хаос? – Нет.
Сметенных лет
Изжитый мусор, просто свалка.
Какие кладбища у нас!
Их запустенье -
Отказ от жизни и отказ
От смерти, птичьих двух-трех фраз
В кустах оборванное пенье.
В полях загробных мы бредем,
Не в пурпур – в рубище одеты,
Глухим путем.
Резинку дай – мы так сотрем:
Ни строчки нашей, ни приметы.
Сто наших лет
Тысячелетним разрушеньям
Дать могут фору: столько бед
Свалилось, бомб, гасивших свет,
Звонков с ночным опустошеньем.
Уснуть, остыть.
Что ж, не цветочки ж разводить
На этом прахе и развале!
Когда б не Тютчев, может быть,
Его б совсем перепахали.
И в этом весь
Характер наш и упоенье.
И разве Царство Божье здесь?
И разве мертвых красит спесь?
В стихах неискренно смиренье?
Спросите Тютчева – и он
Сквозь вечный сон
Махнет рукой, пожмет плечами.
И мнится: смертный свой урон
Благословляет, между нами.

«Быть классиком – значит стоять на шкафу…»

Быть классиком – значит стоять на шкафу
Бессмысленным бюстом, топорща ключицы.
О Гоголь, во сне ль это всё, наяву?
Так чучело ставят: бекаса, сову.
Стоишь вместо птицы.
Он кутался в шарф, он любил мастерить
Жилеты, камзолы.
Не то что раздеться – куска проглотить
Не мог при свидетелях, – скульптором голый
Поставлен. Приятно ли классиком быть?
Быть классиком – в классе со шкафа смотреть
На школьников; им и запомнится Гоголь -
Не странник, не праведник, даже не щеголь,
Не Гоголь, а Гоголя верхняя треть.
Как нос Ковалева. Последний урок:
Не надо выдумывать, жизнь фантастична!
О юноши, пыль на лице, как чулок!
Быть классиком страшно, почти неприлично.
Не слышат: им хочется под потолок.

«И после отходно́й, не в силах головы…»

И после отходно́й, не в силах головы
Поднять с подушки, всё еще узнать пытался
Подробности о взятии Хивы.
Зачем они ему? Ведь он переселялся
В ту область, где Хива – такой же звук пустой,
Как Царское Село.
В окне шумели липы,
И жизни сладкий бред, умноженный листвой,
Смерть заглушал ему, ее тоску и хрипы.
А мы, прочтя о том, как умер кто-нибудь,
Примериваем смерть тайком к себе чужую:
Не подойдет ли нам? Пожалуй, эта жуть
Могла пожутче быть, попробуем другую.
Я столько раз в других мерцал и умирал,
Что собственную смерть сносил наполовину:
Помят ее рукав и вытерт матерьял.
В ночь выходя, ее, как старый плащ, накину.

«Ребенок ближе всех к небытию…»

Ребенок ближе всех к небытию.
Его еще преследуют болезни,
Он клонится ко сну и забытью
Под зыбкие младенческие песни.
Его еще облизывает тьма,
Подкравшись к изголовью, как волчица,
Заглаживая проблески ума
И взрослые размазывая лица.
Еще он в белой дымке кружевной
И облачной, еще он запеленут,
И в пене полотняной и льняной
Румяные его мгновенья тонут.
Туманящийся с края бытия,
Так при смерти лежат, как он – при жизни,
Разнежившись без собственного «я»,
Нам к жалости живой и укоризне.
Его еще укачивают, он
Что помнит о беспамятстве – забудет.
Он вечный свой досматривает сон.
Вглядись в него: вот-вот его разбудят.

«Контрольные. Мрак за окном фиолетов…»

Контрольные. Мрак за окном фиолетов,
Не хуже чернил. И на два варианта
Поделенный класс. И не знаешь ответов.
Ни мужества нету еще, ни таланта.
Ни взрослой усмешки, ни опыта жизни.
Учебник достать – пристыдят и отнимут.
Бывал ли кто-либо в огромной отчизне,
Как маленький школьник, так грозно покинут!
Быть может, те годы сказались в особой
Тоске и ознобе? Не думаю, впрочем.
Ах, детства во все времена крутолобый
Вид – вылеплен строгостью и заморочен.
И я просыпаюсь во тьме полуночной
От смертной тоски и слепящего света
Тех ламп на шнурах, белизны их молочной,
И сердце сжимает оставленность эта.
И все неприятности взрослые наши:
Проверки и промахи, трепет невольный,
Любовная дрожь и свидание даже -
Всё это не стоит той детской контрольной.
Мы просто забыли. Но маленький школьник
За нас расплатился, покуда не вырос,
И в пальцах дрожал у него треугольник.
Сегодня бы, взрослый, он это не вынес.

Посещение

Я тоже посетил
Ту местность, где светил
Мне в молодости луч,
Где ивовый настил
Пружинил под ногой.
Узнать ее нет сил.
Я потерял к ней ключ.
Там не было такой
Ложбины, и перил
Березовых, и круч -
Их вид меня смутил.
Так вот оно что! Нет
Той топи и цветов И никаких примет,
И никаких следов.
И молодости след
Растаял и простыл.
Здесь не было кустов!
О, кто за двадцать лет
Нам землю подменил?
Неузнаваем лик
Земли – и грустно так,
Как будто сполз ледник
И слой нарос на слой.
А фильмов тех и книг
Чудовищный костяк!
А детский твой дневник,
Ушедший в мезозой!
Элегии чужды
Привычкам нашим, – нам
И нет прямой нужды
Раскапывать весь хлам,
Ушедший на покой,
И собирать тех лет
Подробности: киркой
Наткнешься на скелет
Той жизни и вражды.
В журнале «Крокодил»
Гуляет диплодок,
Как символ грозных сил,
Похожий на мешок.
Но, может быть, всего
Ужасней был бы вид
Для нас как раз того,
Чем сердце дорожит.
Есть карточка, где ты
С подругой давних лет
Любителем заснят.
Завалены ходы.
Туманней, чем тот свет.
Бледней, чем райский сад.
Там видно колею,
Что сильный дождь размыл.
Так вот – ты был в раю,
Но, видимо, забыл.
Я «Исповедь» Руссо
Как раз перечитал.
Так буйно заросло
Всё новым смыслом в ней,
Что книги не узнал,
Страниц ее, частей.
Как много новых лиц!
Завистников, певиц,
Распутниц, надувал.
Скажи, знаток людей,
Ты вклеил, приписал?
Но ровен блеск полей
И незаметен клей.
А есть среди страниц
Такие, что вполне
Быть вписаны могли
Толстым, в другой стране,
Где снег и ковыли.
Дрожание ресниц,
Сердечной правды пыл.
Я тоже посетил.
Наверное, в наш век
Меняются скорей
Черты болот и рек;
Смотри: подорван тыл.
Обвал души твоей.
Не в силах человек
Замедлить жесткий бег
Лужаек и корней.
Я вспомнил москвичей,
Жалеющих Арбат.
Но берег и ручей
Тех улиц не прочней
И каменных наяд.
Кто б думал, что пейзаж
Проходит, как любовь,
Как юность, как мираж, -
Он видит ужас наш
И вскинутую бровь.
Мемориальных букв,
На белом – золотых,
Экскурсоводок-бук,
Жующих черствый стих,
Не видно. Молочай
Охраны старины
Не ведает. Прощай!
Тут нашей нет вины.
Луга сползают в смерть,
Как скатерть с бахромой.
Быть может, умереть -
Прийти к себе домой,
Не зажигая свет,
Не зацепив ногой
Ни стол, ни табурет.
Смеркается. Друзей
Всё меньше. Счастлив тем,
Что жил, при грусти всей,
Не делая проблем
Из разности слепой
Меж кем-то и собой,
Настолько был важней
Знак общности людей,
Доставшийся еще
От довоенных дней
И нынешних старух,
Что шли, к плечу плечо,
В футболках и трусах,
Под липким кумачом,
С гирляндами в руках.
О тополиный пух
И меди тяжкий взмах!
Ведь детство – это слух
И зренье, а не страх.
Продрался напролом,
Но луга не нашел.
Давай и мы уйдем
Легко, как он ушел.
Ты думал удивить
Набором перемен,
Накопленных тобой,
Но мокрые кусты
Не знают, с чем сличить
Отцветшие черты,
Поблекший облик твой,
Сентиментальных сцен
Стыдятся, им что ты,
Должно быть, что любой.
И знаешь, даже рад
Я этому: наш мир -
Не заповедник; склад
Его изменчив; дыр
Не залатать; зато
Новехонек для тех,
Кто вытащил в лото
Свой номер позже нас,
Чей шепоток и смех
Ты слышишь в поздний час.

В вагоне

Поскрипывал ремень на чемодане,
Позвякивала ложечка в стакане,
Тянулся луч по стенке за лучом.
О чем они? Не знаю. Ни о чем.
Подрагивали пряжки и застежки.
Покачивались платья и сапожки.
Подмигивал, помаргивал плафон.
Покряхтывал, потрескивал вагон.
Покатая покачивалась полка.
Шнурок какой-то бился долго-долго
О стенку металлическим крючком.
О чем они? Не знаю. Ни о чем.
Усни, усни, усни, сгрузили бревна.
К восьми, к восьми, к восьми, нет, в девять ровно.
Всё блажь, пустяк, прости меня, всё бред.
Попробуй так: да – да, а нет – так нет.
Ах, стуки эти, скрипы, переборы,
Сдавался я на эти уговоры,
Склонялся и согласен был с судьбой,
Уговоренный пряжкой и скобой.
«Я не люблю Восток, не понимаю…»

Я не люблю Восток, не понимаю
Любви к пустыням, зною и коврам,
К его камням, с орнаментом по краю,
К его цветистым, вкрадчивым речам,
К его стихам, в которых что ни слово,
То или роза, или самоцвет,
И мглой лиловой Павла Кузнецова
В музеях я тем горестней задет,
Что эти сны миражные, чужие
Не снятся мне, и втайне сознаю
Свою ущербность, видя, как другие
Находят рай при жизни в том краю,
Где я – лишь зной да пыльную мороку.
Богат Восток, и жалких этих строк
Он не прочтет, и лень, и, слава богу,
Не повредит Востоку холодок.
Есть у меня приятель, он родился
В Москве, но выбрал сладкий этот плен,
Раздался в скулах, весь преобразился
И стал что твой таджик или туркмен.
Национальность – странная забота,
Она проходит. Сердце, прилепясь
К иной земле, сбивается со счета,
В другой узор уверовав и вязь.
И я, к иным присматриваясь строчкам,
Ища пример себе в чужих стихах,
Смотрю: они посыпаны песочком,
Сухим, сплошным, скрипящим на зубах,
И хвалят степь, и требуют отваги.
Песчинкой стать – противится душа.
Ах, листьев ей, и облачка, и влаги,
С балкона в ночь летящего стрижа!

Кружево

Суконное с витрины покрывало
Откинули – и кружево предстало
Узорное, в воздушных пузырьках.
Подобье то ли пены, то ли снега.
И к воздуху семнадцатого века
Припали мы на согнутых руках.
Притягивало кружево подругу.
Не то чтобы я предпочел дерюгу,
Но эта роскошь тоже не про нас.
Про Ришелье, сгубившего Сен-Мара.
Воротничок на плахе вроде пара.
Сними его – казнят тебя сейчас.
А все-таки как дышится! На свете
Нет ничего прохладней этих петель,
Сквожений этих, что ни назови.
Узорчатая иглотерапия.
Но и в стихах воздушная стихия
Всего важней, и в грозах, и в любви.
Стих держится на выдохе и вдохе,
Любовь – на них, и каждый сдвиг в эпохе.
Припомните, как дышит ночью сад!
Проколы эти, пропуски, зиянья,
Наполненные плачем содроганья.
Что жизни наши делают? Сквозят.
Опомнимся. Ты, кажется, устала?
Суконное накинем покрывало
На кружево – и кружево точь-в-точь
Песнь оборвет, как песенку синица,
Когда на клетку брошена тряпица:
День за окном, а для певуньи – ночь.

"Был туман. И в тумане…

Я. Гордину

Был туман. И в тумане
Наподобье загробных теней
В двух шагах от французов прошли англичане,
Не заметив чужих кораблей.
Нельсон нервничал: он проморгал Бонапарта,
Мчался к Александрии, топтался у стен Сиракуз,
Слишком много азарта
Он вложил в это дело: упущен француз.
А представьте себе: в эту ночь никакого тумана!
Флот французский опознан, расстрелян, развеян, разбит.
И тогда – ничего от безумного шага и плана,
Никаких пирамид.
Вообще ничего. Ни империи, ни Аустерлица.
И двенадцатый год, и роман-эпопея, – прости.
О туман! Бесприютная взвешенной влаги частица,
Хорошо, что у Нельсона встретилась ты на пути.
Мне в истории нравятся фантасмагория, фанты,
Всё, чего так стыдятся историки в ней.
Им на жесткую цепь хочется посадить варианты,
А она – на корабль и подносит им с ходу – сто дней!
И за то, что она не искусство для них, а наука,
За обидой не лезет в карман.
Может быть, она мука,
Но не скука. Я вышел во двор, пригляделся: туман.

Сложив крылья

Крылья бабочка сложит,
И с древесной корой совпадет ее цвет.
Кто найти ее сможет?
Бабочки нет.
Ах, ах, ах, горе нам, горе!
Совпадут всеми точками крылья: ни щелки, ни шва.
Словно в греческом хоре
Строфа и антистрофа.
Как богаты мы были, да всё потеряли!
Захотели б вернуть этот блеск – и уже не могли б.
Где дворец твой? Слепец, ты идешь, спотыкаясь в печали.
Царь Эдип.
Радость крылья сложила
И глядит оборотной, тоскливой своей стороной.
Чем душа дорожила,
Стало мукой сплошной.
И меняется почерк,
И, склонясь над строкой,
Ты не бабочку ловишь, а жалкий, засохший листочек,
Показавшийся бабочкою под рукой.
И смеркается время.
Где разводы его, бархатистая ткань и канва?
Превращается в темень
Жизнь, узор дорогой различаешь в тумане едва.
Сколько бабочек пестрых всплывало у глаз и прельщало:
И тропический зной, и в лиловых подтеках Париж!
И душа обмирала -
Да мне голос шепнул: «Не туда ты глядишь!»
Ах, ах, ах, зорче смотрите,
Озираясь вокруг и опять погружаясь в себя.
Может быть, и любовь где-то здесь, только в сложенном виде,
Примостилась, крыло на крыле, молчаливо любя?
Может быть, и добро, если истинно, то втихомолку.
Совершенное втайне, оно совершенно темно.
Не оставит и щелку,
Чтоб подглядывал кто-нибудь, как совершенно оно.
Может быть, в том, что бабочка знойные крылья сложила,
Есть и наша вина: слишком близко мы к ней подошли.
Отойдем – и вспорхнет, и очнется, принцесса Брамбила
В разноцветной пыли!

«…»

Сентябрь выметает широкой метлой
Жучков, паучков с паутиной сквозной,
Истерзанных бабочек, ссохшихся ос,
На сломанных крыльях разбитых стрекоз,
Их круглые линзы, бинокли, очки,
Чешуйки, распорки, густую пыльцу,
Их усики, лапки, зацепки, крючки,
Оборки, которые были к лицу.
Сентябрь выметает широкой метлой
Хитиновый мусор, наряд кружевной,
Как если б директор балетных теплиц
Очнулся – и сдунул своих танцовщиц.
Сентябрь выметает метлой со двора
За поле, за речку и дальше, во тьму,
Манжеты, застежки, плащи, веера,
Надежды на счастье, батист, бахрому.
Прощай, моя радость! До кладбища ос,
До свалки жуков, до погоста слепней,
До царства Плутона, до высохших слез,
До блёклых, в цветах, элизийских полей!

Звуковая волна

«С той стороны любви, с той стороны смертельной…»

С той стороны любви, с той стороны смертельной
Тоски мерещится совсем другой узор:
Не этот гибельный, а словно акварельный,
Легко и весело бегущий на простор.
О боль сердечная, на миг яви изнанку,
Как тополь с вывернутой на ветру листвой,
Как плащ распахнутый, как край полы, беглянку
Вдруг вынуждающий прижать пальто рукой.
Проси, чтоб дунуло, чтоб с моря в сад пахнуло
Бодрящей свежестью волн, бьющихся о мыс,
Чтоб слово ровное нам ветерком загнуло -
И мы увидели его ворсистый смысл.

«Там – льдистый занавес являет нам зима…»

Там – льдистый занавес являет нам зима,
Весной подточенная; там – блестит попона;
Там – серебристая, вся в узелках, тесьма;
Там – скатерть съехала и блещет бахрома
Ее стеклянная; и капает с балкона;
Там – щетка видится; там – частый гребешок;
Там – остов трубчатый, коленчатый органа;
Там – в снег запущенный орлиный коготок,
Моржовый клык, собачий зуб, бараний рог;
Там – шкурка льдистая, как кожица с банана;
Свеча оплывшая; колонны капитель
В саду мерещится; под ней – кусок колонны -
Брусок подмокший льда, уложенный в постель,
Увитый инеем, – так обвивает хмель
Руины где-нибудь в Ломбардии зеленой.
Всё это плавится, слипается, плывет.
Мы на развалинах зимы с тобой гуляем.
Культура некая, оправленная в лед,
В слезах прощается и трещину дает.
И воздух мартовский мы, как любовь, вдыхаем.

«Не о любви – о шорохе высоком…»

Не о любви – о шорохе высоком
В листве глухой листочка одного,
Как будто бред в беспамятстве глубоком -
И не унять, не выровнять его.
Не о любви – о выбившейся прядке,
О тихом вздохе, вырвавшемся вдруг;
Не о любви – о тайне и догадке,
Но так темно, так призрачно, мой друг.
Не о любви – о доблести и долге.
Какой Корнель внушает нам строфу?
Не о любви – о вздохе и обмолвке,
О холодах, о рюмочке в шкафу.
Уже и ночь выносят на носилках,
И звездный блеск висит на волоске,
А он всё бьется, скорченный, в прожилках,
И шелестит, как жилка на виске.

«Блеск такой – не нужна никакая цветочная Ницца…»

Валерию Попову

Блеск такой – не нужна никакая цветочная Ницца.
Невозможно весной усидеть взаперти.
И скворцу говорю: «Полетай, если птица!»
И сирени: «Пожалуйста, если сирень, то цвети!»
Человек недоволен: по-прежнему плохо со смыслом
Жизни; нечем помочь человеку, зато хорошо
Со скворцом и сиренью, которая шапкой нависла
И в лицо ему дышит безгрешно, бездумно, свежо.
И когда б развели тех налево, а этих направо,
Всё равно, и в слезах, он примкнул бы к тому большинству,
Для которого жизнь даже если и боль, и отрава,
То – счастливая боль, так лучи заливают листву!

«Как клен и рябина растут у порога…»

Как клен и рябина растут у порога,
Росли у порога Растрелли и Росси,
И мы отличали ампир от барокко,
Как вы в этом возрасте ели от сосен.
Ну что же, что в ложноклассическом стиле
Есть нечто смешное, что в тоге, в тумане
Сгустившемся, глядя на автомобили,
Стоит в простыне полководец, как в бане?
А мы принимаем условность как данность.
Во-первых, привычка. И нам объяснили
В младенчестве эту веселую странность,
Когда нас за ручку сюда приводили.
И эти могучие медные складки,
Прилипшие к телу, простите, к мундиру,
В таком безупречном ложатся порядке,
Что в детстве внушают доверие к миру,
Стремление к славе. С каких бы мы точек
Ни стали смотреть – всё равно загляденье.
Особенно если кружится листочек
И осень, как знамя, стоит в отдаленье.
«Если камешки на две кучки спорных…»

Е. Невзглядовой

Если камешки на две кучки спорных
Мы разложим, по разному их цвету,
Белых больше окажется, чем черных.
Марциал, унывать нам смысла нету.
Если так у вас было в жестком Риме,
То, поверь, точно так и в Ленинграде
Где весь день под ветрами ледяными
Камни в мокром красуются наряде.
Слышен шелест чужого разговора.
Колоннада изогнута, как в Риме.
Здесь цветут у Казанского собора
Трагедийные розы в жирном гриме.
Счастье – вот оно! Театральным жестом
Тень скользнет по бутонам и сплетеньям.
Марциал, пусть другие ездят в Пестум,
Знаменитый двукратным роз цветеньем.

«И пыльная дымка, и даль в ореоле…»

И пыльная дымка, и даль в ореоле
Вечернего солнца, и роща в тумане.
Художник так тихо работает в поле,
Что мышь полевую находит в кармане.
Увы, ее тельце смешно и убого.
И, вынув брезгливо ее из кармана,
Он прячет улыбку. За Господа Бога
Быть принятым все-таки лестно и странно.
Он думает: если бы в серенькой куртке,
Потертой, измазанной масляной краской,
Он сунулся б тоже, сметливый и юркий,
В широкий карман за теплом и за лаской, -
Взовьются ли, вздрогнут, его обнаружа?
Придушат, пригреют? Отпустят на волю?
За кротость, за вид хлопотливо-тщедушный,
За преданность этому пыльному полю?

Волна

Волна в кружевах,
Изломах, изгибах, извивах,
Лепных завитках,
Повторных прыжках и мотивах;
Волна с бахромой,
С фронтоном на пышной вершине
Над ширью морской.
Сверкай, Борромини, Бернини!
И грохот, и гул.
Привольно, нарядно, высоко.
На небо, от брызг заслонившись ладонью,
взглянул:
И в небе – барокко!
Плывут облака:
Гирлянды, пилястры, перила.
Какая рука
Причудливо так их слепила?
Ученый знаток,
Твоих мне не надо усилий:
Мне ясен исток
И происхождение стилей!
Как шторм или штиль,
Тебя не спросясь, как погода,
Меняется стиль.
Искусство – свобода!
От веяний в нем,
Заимствований и влияний
Еще веселей. При безветрии полном уснем,
Проснемся при грохоте.
О, исполненье желаний!
Сижу за столом.
Неровно дыханье и сбои
Сердечные – ритм заставляют ходить ходуном,
Ворочая мысли, как камни в прибое.
Сюжетный костяк
Отставлен, с его несвободой
И скукой. Итак,
Мне нравится то, что «бессмысленной» названо
одой.
Крушение строк,
Поэт то могуч, то бессилен.
Но этот порок
В ней выдержан и продуктивен:
Он призван явить
Растерянность и утомленье,
Чтоб мы оценить
Тем выше могли вдохновенье.
Как волны у скал,
Как рушащаяся громада.
А я так устал,
Что и притворяться не надо.
Нам фора дана -
Лет десять: взрослели мы позже.
Возьми дорогие из прошлых времен имена:
Мы – старше, а сердцем – моложе И крепко струна
На грифе зажата, а всё же…
А всё же волна
И наша – на выдохе тоже.
«Что, весело жить?» -
Так спросят чудно и нелепо.
«Жизнь лучше, чем быть
Могла бы, но хуже, чем мне бы
Хотелось», – у врат
Отвечу загробного края,
Где тени стоят,
Усталых гостей поджидая.
Что, можно входить?
Притушат сиянья и нимбы.
Мы лучше, чем быть
Могли бы, но хуже, чем им бы
Хотелось. Гулять
Степенно, как по Эрмитажу?
По правде сказать,
Я будущей жизни не жажду.
Я эти стихи
Писал, вопреки Гераклиту:
Как в те же грехи,
Входил в эти строфы, по виду
Похожие друг
На друга, хотя в Ленинграде
Заканчивал их, вспоминая на севере юг,
А начал – в Крыму, к меловой прислонясь балюстраде.
Я помню: любви,
Казалось, конца не настанет,
Как жестким, в крови,
Безвыходным мукам титаньим,
И в эту волну
Кидался, ища отвлеченья.
И вдруг оказалось, что боль моя меньше в длину,
Чем стихотворенье.
Я в жизни стыжусь
Признаний, в стихах же всё чаще
Себе я кажусь
Чудовищем с глазом горящим,
Испортившим жизнь
Себе и любимым и снова
Всплывающим ввысь
Для мокрого, точного слова.
Читатель и друг!
Что делать с волной звуковою?
Накатит – и вдруг
Меня выдает с головою, -
И вот под рукой
Твоей, с трепыханьем и дрожью,
Мертвею и гасну на белой странице сухой
Со всей моей правдой и ложью.
Что может быть тел
Застывших жалчей и желейных?
Но я пролетел
Давно, это звук мой в отдельных Разводах, витках,
Отставший от собственной жизни.
Но, видно, в стихах
Есть что-то от крови и слизи.
Мне стыдно, что я
Твое занимаю вниманье.
И разве твоя
Жизнь скрытая – не содроганье,
Не смертный порыв,
Не волны в слепящем уборе?
Брезгливость смирив,
Как краба, швырни меня в море!
Мы жили с тобой
В одно небывалое время,
И общий прибой
Нас бил в подбородок и темя,
И прожитых лет
Вне строк стиховых не воротишь.
Ты – книгу и плед
Под мышку – и с пляжа уходишь.
Но тут, стороной
Узнав, что я гибну и стыну,
Приходит за мной
И тащит обратно в пучину -
Волна в завитках,
Повторных прыжках и мотивах,
Крутых временах,
Соленых и всё же – счастливых!

Из запасника

Памяти Ахматовой

1. «Волна темнее к ночи…»"

Волна темнее к ночи,
Уключина стучит.
Харон неразговорчив,
Но и она молчит.
Обшивку руки гладят,
А взгляд, как в жизни, тверд.
Пред нею волны катят
Коцит и Ахеронт.
Давно такого груза
Не поднимал челнок.
Летает с криком Муза,
А ей и невдомек.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента

Бывает так, что поэтические строки живут, пульсируют в тебе еще до явления самого поэта. Так случилось с этими: «Времена не выбирают, // В них живут и умирают».

Времена не выбирают,
В них живут и умирают.
Большей пошлости на свете
Нет, чем клянчить и пенять.
Будто можно те на эти,
Как на рынке, поменять.

Что ни век, то век железный.
Но дымится сад чудесный,
Блещет тучка; я в пять лет
Должен был от скарлатины
Умереть, живи в невинный
Век, в котором горя нет.

Ты себя в счастливцы прочишь,
А при Грозном жить не хочешь?
Не мечтаешь о чуме
Флорентийской и проказе?
Хочешь ехать в первом классе,
А не в трюме, в полутьме?

Что ни век, то век железный.
Но дымится сад чудесный,
Блещет тучка; обниму
Век мой, рок мой на прощанье.
Время - это испытанье.
Не завидуй никому.

Крепко тесное объятье.
Время - кожа, а не платье.
Глубока его печать.
Словно с пальцев отпечатки,
С нас - его черты и складки,
Приглядевшись, можно взять.

Читаешь и ловишь себя на ностальгии по старым, добрым временам, на мечте о светлом будущем, а живем-то только здесь и сейчас. Есть какая-то монументальность в этих стихах. Нести время на своих плечах не каждому под силу, поэтому и думается о тех, кого жернова истории перемалывали, но в прах не превратили.

Ответить Удалить

Держись за "здесь" и "сейчас"! - это призыв героя Джойса. В том-то и дело, что душа Поэта босонога, и в складках кожи - времени находим всё: песок Сахары, капли абсента, муть питерского дождя и лазурь Ментоны. Прожить день за днём по крайней мере тысячу лет. На меньшее Поэт не согласен.

Ответить Удалить

В ответ на красоту слова о поэте и поэзии вот это чудо случайного взгляда. Тонкое и душевное напоминание о даре видения, таланте, который в каждом. Уже благо - сохранить в памяти хотя бы первую строчку: в ней этика и философия, в ней культурный опыт человечества, свернутый до микроскопической по сравнению с мирозданием малости.

Евангелие от куста жасминового,
Дыша дождем и в сумраке белея,
Среди аллей и звона комариного
Не меньше говорит, чем от Матфея.
Так бел и мокр, так эти грозди светятся,
Так лепестки летят с дичка задетого.
Ты слеп и глух, когда тебе свидетельства
Чудес нужны еще, помимо этого.
Ты слеп и глух, и ищешь виноватого,
И сам готов кого-нибудь обидеть.
Но куст тебя заденет, бесноватого,
И ты начнешь и говорить, и видеть.

Ответить Удалить

Страна, как туча за окном,
Синеет зимняя, большая.
Ни разговором, ни вином
Не заслонить ее, альбом
Немецкой графики листая,
Читая медленный роман,
Склонясь над собственной работой,
Мы всё равно передний план
Предоставляем ей; туман,
Снежок с фонарной позолотой.
Так люди, ждущие письма,
Звонка, машины, телеграммы,
Лишь частью сердца и ума
Вникают в споры или драмы,
Поступок хвалят и строку,
Кивают: это ли не чудо? —
Но и увлекшись, начеку:
Прислушиваются к чему-то.
Александр Кушнер

Удивительное по своей красоте и звучанию стихотворение.
Очень точно подобраны слова, описывающее состояние (и поведение) человека, которого не могут понять (и, возможно, принять) окружающие люди.

Ответить Удалить

То, что мы зовем душой,
Что, как облако, воздушно
И блестит во тьме ночной
Своенравно, непослушно
Или вдруг, как самолет,
Тоньше колющей булавки,
Корректирует с высот
Нашу жизнь, внося поправки;

То, что с птицей наравне
В синем воздухе мелькает,
Не сгорает на огне,
Под дождем не размокает,
Без чего нельзя вздохнуть,
Ни глупца простить в обиде;
То, что мы должны вернуть,
Умирая, в лучшем виде,—

Это, верно, то и есть,
Для чего не жаль стараться,
Что и делает нам честь,
Если честно разобраться.
В самом деле хороша,
Бесконечно старомодна,
Тучка, ласточка, душа!
Я привязан, ты — свободна.

1969. Александр Кушнер

Звенящее, поющее о свободе человеческих мыслей стихотворение.

Ответить Удалить

В тире, с яркой подсветкой,
С облаками, как дым,
Мы с винтовочкой меткой
Два часа простоим.

Он устроен коробкой,
Светел ночью и днем,
С механической, робкой,
Сладкой музычкой в нем.

Вот я выстрелю в гуся,
Что из тучки возник,
Посмотри, моя дуся,
Он головкой поник.

Вот я лань обнаружу,
Вот я в башню пальну,
Все расстрою, разрушу
И отправлю ко дну.

Что там, шляпа с полями?
Или пень?— Не видать.
Тирщик в белой панаме
Все настроит опять.

Его птички бессмертны,
Пароходы прочны
И бессменны концерты,
Вроде вечной весны.

Ты любуешься парком?
Я же здесь постою
В размалеванном, ярком,
Самодельном раю.

1973, Александр Кушнер

Честное, простое стихотворение о жизни и счастье, которое для каждого свое.

Ответить Удалить

Вот я в ночной тени стою
Один в пустом саду.
То скрипнет тихо дверь в раю,
То хлопнет дверь в аду.

Александр Кушнер. Канва.

Противоречивый стих с глубоким и даже пугающим смыслом

Ответить Удалить

Кто-то плачет всю ночь.
Кто-то плачет у нас за стеною.
Я и рад бы помочь —
Не пошлет тот, кто плачет, за мною.

Вот затих. Вот опять.
— Спи,— ты мне говоришь,— показалось.
Надо спать, надо спать.
Если б сердце во тьме не сжималось!

Разве плачут в наш век?
Где ты слышал, чтоб кто-нибудь плакал?
Суше не было век.
Под бесслезным мы выросли флагом.

Только дети — и те,
Услыхав: «Как не стыдно?» — смолкают.
Так лежим в темноте.
Лишь часы на столе подтекают.

Кто-то плачет вблизи.
— Спи,— ты мне говоришь,— я не слышу.
У кого ни спроси —
Это дождь задевает за крышу.

Вот затих. Вот опять.
Словно глубже беду свою прячет.
А начну засыпать,
— Подожди,— говоришь,— кто-то плачет!

Александр Кушнер.

Иногда люди не слышат друг друга, и каждый закрывается сам в себе.

Ответить Удалить

* * *
Когда тот польский педагог,
В последний час не бросив сирот,
Шел в ад с детьми и новый Ирод
Торжествовать злодейство мог,
Где был любимый вами бог?
Или, как думает Бердяев,
Он самых слабых негодяев
Слабей, заоблачный дымок?

Так, тень среди других теней,
Чудак, великий неудачник.
Немецкий рыжий автоматчик
Его надежней и сильней,
А избиением детей
Полны библейские преданья,
Никто особого вниманья
Не обращал на них, ей-ей.

Но философии урок
Тоски моей не заглушает,
И отвращенье мне внушает
Нездешний этот холодок.
Один возможен был бы бог,
Идущий в газовые печи
С детьми, под зло подставив плечи,
Как старый польский педагог.

Вопрос страшный и мучительный: где был Бог, когда... И дальше можно долго перечислять безобразные страницы человеческой истории.
А стоит ли весь мир слезинки ребенка? Где был Бог, когда эта слезинка пролилась? Почему бездействовал, не покарал «рыжих автоматчиков» в ту же секунду? Или, как Януш Корчак, не вошел во плоти в газовую печь вместе с детьми?
И, если веры недостаточно, начинается лихорадочный поиск хоть какого-то объяснения. Ну вот, например, такая идея – Бог во всем: и в детях, и в польском педагоге, и в немецком автоматчике – это все его лики.
Так Бог познает и осуществляет самого себя.
Этот мир со всеми его радостями и страданиями создан Богом, чтобы он осознал самого себя. И каждая душа – как капля воды в едином океане, и опыт, развитие каждой капли обогащает весь океан.
А если все-таки помогает только вера, то...

Звезда над кронами дерев
Сгорит, чуть-чуть не долетев.

И ветер дует... Но не так,
Чтоб ели рухнули в овраг.

И ливень хлещет по лесам,
Но, просветлев, стихает сам.

Кто, кто так держит мир в узде,
Что может птенчик спать в гнезде?

Птенчик спит, и ни одно перышко не упадет с его головы. Потому что кто-то все же стоит рядом с ним и, «под зло подставив плечи», хранит его.

Ответить Удалить

* * *
Крылья бабочка сложит,
И с древесной корой совпадет ее цвет.
Кто найти ее сможет?
Бабочки нет.

Ах, ах, ах, горе нам, горе!
Совпадут всеми точками крылья: ни щелки, ни шва.
Словно в греческом хоре
Строфа и антистрофа.

Как богаты мы были, да все потеряли!
Захотели б вернуть этот блеск - и уже не могли б.
Где дворец твой? Слепец, ты идешь, спотыкаясь
в печали,
Царь Эдип.

Радость крылья сложила
И глядит оборотной, тоскливой своей стороной.
Чем душа дорожила,
Стало мукой сплошной.

И меняется почерк.
И, склонясь над строкой,
Ты не бабочку ловишь, а жалкий, засохший листочек,
Показавшийся бабочкой под рукой.

И смеркается время.
Где разводы его, бархатистая ткань и канва?
Превращается в темень
Жизнь, узор дорогой различаешь в тумане едва.

Сколько бабочек пестрых всплывало у глаз
и прельщало:
И тропический зной, и в лиловых подтеках Париж!
И душа обмирала -
Да мне голос шепнул: "Не туда ты глядишь!"

Ах, ах, ах, зорче смотрите,
Озираясь вокруг и опять погружаясь в себя.
Может быть, и любовь где-то здесь, только
в сложенном виде,
Примостилась, крыло на крыле, молчаливо любя?

Может быть, и добро, если истинно, то втихомолку.
Совершённое в тайне, оно совершенно темно.
Не оставит и щелку,
Чтоб подглядывал кто-нибудь, как совершенно оно.

Может быть, в том, что бабочка знойные крылья
сложила,
Есть и наша вина: очень близко мы к ней подошли.
Отойдем - и вспорхнет, и очнется, принцесса
Брамбила
В разноцветной пыли!

Радость, время, жизнь, любовь, добро, «если истинны, то втихомолку» совершаются и осуществляются. Подойдешь ближе – и нарушишь грубым вниманием свидетеля некое таинство.
Смотрите сердцем, они все здесь, как сложившие крылья и потому невидимые бабочки, – и любовь, которая веет, где хочет, и добро, которое истинно, если не требует ничего взамен, и яркая жизнь, и ускользающая радость, и время в разводах расходящихся тропок.
Но так мы устроены, что ощущение потери невыносимо, и мы хватаемся за уходящее, а ведь если коснуться крыла бабочки, она уже никогда не взлетит.
Своим навязчивым вниманием человек разрушает хрупкую структуру бытия, а потому прикасайтесь к миру бережно, сохраняйте разноцветную пыль жизни, и тогда у любви, радости и добра появится шанс «вспорхнуть и очнуться», а не превратиться в сухие мертвые листья.

Ответить Удалить

Всё в будущем,
за морем одуванчиков.

А. Кушнер «Два мальчика»

Глядя на фотографии А. Кушнера, невольно отмечаешь взгляд поэта: он словно пытается увидеть что-то за углом, увидеть то, что только еще должно появиться…
Посмотрите в глаза Поэту, это глаза Ребенка, смотрящего на мир как на некую хаотичную картину, которая только под воздействием Слова обретает конкретные черты, проступает сквозь небытие.
И это двойственность (или тройственность?) отражается не только во взгляде, но и в стихах: А. Кушнер, как мне кажется, находится меж двух времен (совсем как герой романа Д. Финнея): современностью и Античностью (а эта особенность сближает его, вероятно, с И. Бродским — еще одним странником во времени).

Кто вам сказал, что стихи я люблю? Не люблю.
А начитавшись плохих, вообще ненавижу.
Лучше стоять над обрывом, махать кораблю,
Скрыться от дождика вместе со статуей в нишу.
Как он шумел и завесой блестящей какой
Даль занавешивал, ямки в песке вырывая!
Яркий, лишенный тщеславия, вне стиховой
Длинной строки — бескорыстная радость живая.
Эй, тереби некрасивый листочек ольхи,
Прыгай по бревен неряшливо сваленной груде.
Я, признаюсь, насмотрелся на тех, кто стихи
Пишет; по-моему, лучше нормальные люди.
Можно из ста в девяноста сказать девяти
Случаях: лучше бы вы ничего не писали,
Лучше бы просто прогулки любили, дожди,
Солнце на веслах и парные кольца в спортзале.
А. Кушнер, 2001

Вот здесь я и поставлю точку.
А дожди я и в самом деле люблю, как и хорошие стихи и вино из одуванчиков:)

Я во времени размазан
Между пунктом "А" и "Б".

А. Кушнер «Фотография»

Ответить Удалить

Суконное с витрины покрывало
Откинули — и кружево предстало
Узорное, в воздушных пузырьках.
Подобье то ли пены, то ли снега.
И к воздуху семнадцатого века
Припали мы на согнутых руках.

Притягивало кружево подругу.
Не то чтобы я предпочел дерюгу,
Но эта роскошь тоже не про нас.
Про Ришелье, сгубившего Сен-Мара.
Воротничок на плахе вроде пара.
Сними его — казнят тебя сейчас.

А все-таки как дышится! На свете
Нет ничего прохладней этих петель,
Сквожений этих, что ни назови.
Узорчатая иглотерапия.
Но и в стихах воздушная стихия
Всего важней, и в грозах, и в любви.

Стих держится на выдохе и вдохе,
Любовь — на них, и каждый сдвиг в эпохе.
Припомните, как дышит ночью сад!
Проколы эти, пропуски, зиянья,
Наполненные плачем содроганья.
Что жизни наши делают? Сквозят.

Опомнимся. Ты, кажется, устала?
Суконное накинем покрывало
На кружево — и кружево точь-в-точь
Песнь оборвет, как песенку синица,
Когда на клетку брошена тряпица:
День за окном, а для певуньи — ночь.

Ответить Удалить

Что делать с первым впечатленьем?
Оно смущает и томит.
Оно граничит с удивленьем
И ни о чем не говорит.
Оно похоже на границу,
И всё как будто бы за ней
Трава иначе серебрится,
А клюква слаще и крупней.
Что делать с первым впечатленьем
В последующие часы?
Оно проходит дуновеньем
Чужой печали и красы.
И повторится вряд ли снова,
И проживет не много дней,
Но настоящего, второго,
Оно и ярче, и милей.
А. Кушнер
Стихотворение о первом впечатлении, которое хоть и обманчиво, но прекрасно, потому что дает дает почву для размышлений, фантазии и поэзии.
Что делать с первым впечатленьем,
Когда душа огнем горит?
Сравнить с отчаянным томленьем
Иль небеса благословить?
Оно пройдет, но только снова
Во тьме сверкнет его свеча.
Пускай оно уже не ново -
Но с ним душа так молода!

Ответить Удалить

«Они, начав издалека,
Давали повод не спеша,
Собраться с мыслями, пока
Бог знает где была душа» –

Что делать мне?» –

«Разделены неведомой стеной,

Достаточно «глубины»?

Ответить Удалить

«Шестидесятые» для меня - это солнце. Солнце, лучи которого проникают куда-то глубоко-глубоко, даря тепло: тепло понятных слов, знакомых образов, тепло удивления способностью художника увидеть, пропустить через себя и показать обычное необычным.

Импульсом к написанию стихотворения для Александра Кушнера становятся привычные явления и предметы, на которых, обыкновенно, мы не задерживаем внимания. Например, наблюдая за вводными словами, поэт ловко схватывает и рифмует те мысли, на которых изредка ловим себя и мы, мысли, улетающие из головы так же быстро, как и прилетели, лишь только попробуешь поймать и развить их:

«Они, начав издалека,
Давали повод не спеша,
Собраться с мыслями, пока
Бог знает где была душа» –

«Да ведь так и есть!» - воскликнет в удивлении читатель, пусть даже краем ухом слышавший о вводных словах. Ну а если не слышал о них, то уж точно улыбнется при упоминании того, что каждым зимним утром будит его – звуку дворницкого скребка, доносящегося с морозной улицы. И какое родное тепло исходит от строк о «прелестном друге», которая не дремлет, а «щеки варежкою трёт»! Не рукавицей, не перчаткой, а варежкой! («Декабрьским утром черно-синим…»). А кто из нас не тосковал вдали от дома или родных людей?.. Но как выразить это гнетущее чувство?

«Жить в городе другом – как бы не жить.
При жизни смерть дана, зовется – расстоянье…» –

языком, понятным каждому, утверждает поэт, в очередной раз давая возможность читателю узнать себя.

«Вода в графине – чудо из чудес,
Прозрачный мир, задержанный в паденье!» –

«Ну да, здорово! Но нет ли чего-нибудь «поглубже»? – спрашивает уже искушенный кушнеровским взглядом на мир читатель, только начавший знакомство со стихотворением «Графин». «Читайте дальше!» - звучит ответ. Читает…

«А сам графин плывет из пустоты,
Как призрак льдин, растаявших однажды,
Как воплощенье горестной мечты
Несчастных тех, что умерли от жажды.
Что делать мне?» –

ассоциации, возникающие при взгляде на графин, погружают мысль поэта на философскую глубину, из которой в финале она «выныривает» к тому, с чего всё началось:

«Разделены неведомой стеной,
Вода и воздух смотрят друг на друга»

Достаточно «глубины»?

Для меня Александр Кушнер такой. Конечно, я знаком и с поздними его стихотворениями… Но почему-то хочется оставить его в весенних «шестидесятых» и поставить на одну полку вместе с Николаем Глазковым.

Ответить Удалить

Два мальчика
A. Битову
Два мальчика, два тихих обормотика,
ни свитера,
ни плащика,
ни зонтика,
под дождичком
на досточке
качаются,
А песенки у них уже кончаются,
Что завтра? Понедельник или пятница?
Им кажется, что долго детство тянется.
Поднимется один, другой опустится.
К плечу прибилась бабочка
капустница.
Качаются весь день с утра и до ночи.
Ни горя,
ни любви,
ни мелкой сволочи.
Всё в будущем, за морем одуванчиков.
Мне кажется, что я — один из мальчиков.
1962

Лето. Мне шесть. И у меня серьезная проблема. Как сильно нужно раскачаться на качелях, чтобы достать ногами вооооот до той большущей ветки?!

Раз за разом я взлетаю все выше и выше, раскачиваюсь все сильнее и сильнее и наконец достаю носками до заветной ветки. Кажется, что большего счастья в жизни быть не может. Но затем я замечаю, что чуть выше есть еще одна ветка. Забыв обо всем на свете, я снова лечу, пытаясь осуществить задуманное. Так незаметно проходит день...

И неважно, "понедельник или пятница", неважно, что "песенки кончаются". Тебе шесть лет, и твои качели летят навстречу небу. Все выше и выше...

Потом появятся совсем другие проблемы, новые песенки, понедельники и пятницы. Но и в двадцать шесть, и в тридцать шесть, и в сорок шесть внутри каждого из нас шестилетний ребенок с нетерпением ждёт нового полета.
Это стихотворение каким-то волшебным образом заставляет поверить в то, что детство все еще рядом. И вновь пробуждает желание посильнее раскачаться на качелях и достать ногами вооооот до той большущей ветки.
В каждой строчке магия детства. В такую магию я верю. И А.С. Кушнеру - верю. Потому что он - "один из мальчиков".

Ответить Удалить

ТРОЯ
Т. Венцлове

— Поверишь ли, вся Троя — с этот скверик, —
Сказал приятель, — с детский этот садик,
Поэтому когда Ахилл-истерик
Три раза обежал ее, затратил
Не так уж много сил он, догоняя
Обидчика... — Я маленькую Трою
Представил, как пылится, зарастая
Кустарничком, — и я притих, не скрою.
Поверишь ли, вся Троя — с этот дворик,
Вся Троя — с эту детскую площадку...
Не знаю, что сказал бы нам историк,
Но весело мне высказать догадку
Соизмеримо с сердцем, чем громадно, —
При Гекторе так было, Одиссее,
И нынче точно так же, вероятно.

Признаться честно, вчера вечером я впервые познакомилась с творчеством Александра Семеновича Кушнера. Я не прочитала всех его стихотворений (не хватило то ли желания, то ли времени, то ли любви к поэзии), но зато нашла для себя небольшое по объему, но, как мне кажется, достаточно емкое по смыслу стихотворение «Троя».
Первым, что привлекло меня, было название. Оно, конечно, не поражает своей оригинальностью, броскостью или яркостью метафоры, положенной в основу, однако, интерес к истории древнего мира и мифам Древней Греции не обошел стороной и меня. Стихотворение с таким названием, написанное в 90е, скорее всего, должно содержать в себе что-то глобальное и в то же время личное. Сравнение древнего города-государства с «двориком», «детским садиком» с первых строк подталкивает читателя к мысли, которая напрямую будет высказана чуть позже. Сравнение огромного, великого, знаменитого на весь мир и маленького, неизвестного, но дорогого сердцу, сравнение с первого взгляда абсолютно не равных понятий в контексте стихотворения обретает новый смысл. У каждого есть места (и не только места, вещи, люди, эмоции), которые не представляют для всемирно истории никакой ценности, но при этом являются безмерными и великими для него самого.

О том, что всё великое скорее
Соизмеримо с сердцем, чем громадно

Стихотворение о смысле величия, о том, что простые вещи, маленькие радости жизни тоже могут иметь огромное значение, обретать особый смысл, если они затрагивают душу. Стихотворение о том, что не стоит забывать о мелочах, к которым мы все так привыкли, что не видим их ценности, о том, что собственное, личное, пережитое ничем не хуже, не проще исторического, известного, общепринятого.
Именно строки этого стихотворения, такие простые, но такие, если уж не великие, то уж точно значимые, кажутся мне актуальными во все времена: во времена до н.э., в XX веке, в XXI веке. Думаю, это стихотворение может найти отклик у любого читателя, ведь его строки, написаны для всех абсолютно и для каждого по отдельности.

Ответить Удалить

ШАШКИ
Я представляю все замашки
Тех двух за шахматной доской.
Один сказал: "Сыграем в шашки?
Вы легче справитесь с тоской".

Другой сказал: "К чему поблажки?
Вам не понять моей тоски.
Но если вам угодно в шашки,
То согласитесь в поддавки".

Ах, как легко они играли!
Как не жалели ничего!
Как будто по лесу плутали
Вдали от дома своего.

Что шашки? Взглядом умиленным
Свою скрепляли доброту,
Под стать уступчивым влюбленным,
Что в том же прятались саду.

И в споре двух великодуший
Тот, кто скорее уступал,
Себе, казалось, делал хуже,
Но, как ни странно, побеждал.

С творчеством А.С.Кушнера раньше я не была знакома, но после получения задания написать эссе, прочитала несколько стихотворений с интригующими (лично меня) названиями и выделила одно – «Шашки». Я люблю эту игру, и поэтому мне стало интересно, о чем же может говориться в этом произведении.
Прочитав стихотворение, я задалась вопросом: только ли об игре в шашки идет речь или «поддавки» - метафора модели человеческих отношений?
В любых отношениях, как и в игре в шашки, всегда участвуют двое, и именно от их поступков зависит дальнейшее развитие событий, даже если люди и поступают бездумно, безжалостно и легко жертвуя фигурами. А ведь все для того, чтобы развеять свою тоску.
Особенно меня поразили слова последнего катрена:
«И в споре двух великодуший
Тот, кто скорее уступал,
Себе, казалось, делал хуже,
Но, как ни странно, побеждал.»
Сказано просто, но очень верно. Разве не в этом состоит залог успеха взаимоотношений? Ведь мы выигрываем очень много, когда уступаем даже в мелочах!
Да и в «дамки» пробиться, порой, возможно только пожертвовав многим и многое преступив. А иногда смыслом выигрыша является сам проигрыш. Шашки. «Поддавки».

Ответить Удалить

Александр Кушнер. Строки, написанные для меня.
Совсем недавно я открыла для себя удивительный мир поэзии Александра Кушнера.
Первой «точкой удивления» стало осознание того факта, что перу поэта принадлежит текст любимой мною песни Сергея Никитина «Времена не выбирают, в них живут и умирают», которая трогает глубиной содержания при кажущейся внешней простоте и легкости формы.
Прочитав некоторое количество текстов Кушнера, становится ясно, что это есть одна из черт идиостиля поэта, делающая его стихи не элитарной философской поэзией, а достоянием широкого круга современных читателей. Тебе не обязательно быть вхожим в филологическую среду, разбираться в культуре и искусстве, чтобы начать читать Кушнера. Достаточно быть человеком мыслящим, стремящимся понять жизнь. Пусть ты ничего не знаешь о великой Трое (см. «Троя»), да и имя «Ахилл» звучит чуждо, но разве содержание текста, его философия недоступны тебе? «Все великое скорее соизмеримо с сердцем, чем громадно». Кажется, ты давно именно так для себя и определил, вот только сформулировать не умел.
Тем и поразительна поэзия Кушнера: философия пропитывает каждое из стихотворений насквозь, но она не тенденциозно кричит в рупор строк, а спрятавшись в чашках и блюдцах, смешавшись с крошками, сметаемыми со стола «тряпкой влажной» (см. «Мне кажется, что жизнь прошла»), шепчет тебе о вечном, приглядывается, робко протягивает ключ от жизни.
К чему подойдет этот ключ – решай сам. Главное знать, как велики его возможности. Богатейший культурный контекст, связь времен и поколений, литературные реминисценции и аллюзии – лишь малая часть того, что способна открыть тебе поэзия Кушнера.
Я же особо хочу отметить стихотворение «Снег подлетает к ночному окну», которое глубоко и уж, будь уверен, навсегда запало мне в душу.
Снег подлетает к ночному окну,
Вьюга дымится.
Как мы с тобой угадали страну,
Где нам родиться!
Вьюжная. Ватная. Снежная вся.
Давит на плечи.
Но и представить другую нельзя
Шубу, полегче.
Гоголь из Рима нам пишет письмо,
Как виноватый.
Бритвой почтовое смотрит клеймо
Продолговатой.
Но и представить другое нельзя
Поле, поуже.
Доблести, подлости, горе, семья,
Зимы и дружбы.
И англичанин, что к нам заходил,
Строгий, как вымпел,
Не понимал ничего, говорил
Глупости, выпив.
Как на дитя, мы тогда на него
С грустью смотрели.
И доставали плеча твоего
Крылья метели.

«Как мы с тобой угадали страну, где нам родиться!» Кажется, я давно для себя именно так и определил, вот только сформулировать не умел.

Ответить Удалить

Александр Кушнер
С. В. Волкову

Художник напишет прекрасных детей,
Двух мальчиков-братьев на палубной кромке
Или дебаркадере. Ветер, развей
Весь мрак этой жизни, сотри все потемки.

В рубашечках белых и синих штанах,
О, как они розовы, черноволосы!
А море лежит в бледно-серых тонах
И мглисто-лиловых… Прелестные позы:

Один оглянулся и смотрит на нас,
Другой наглядеться не может на море.
Всегда с ними ласкова будь, как сейчас,
Судьба, обойди их, страданье и горе.

А год, что за год? Наклонись, посмотри,
Какой, — восемьсот девяносто девятый!
В семнадцатом сколько им лет, двадцать три,
Чуть больше, чуть меньше. Вздохну, соглядатай,

Замру, с ними вместе глядящий на мел,
И синьку морскую, и облачность эту…
О, если б и впрямь я возможность имел
Отсюда их взять на другую планету.

В 1899 году художник В. Серов написал картину «Дети». Спустя век поэт Александр Кушнер, глядя на эту картину сочинил стихотворение. Что же так поразило поэта в ней? На полотне нет особого сюжета, выразительности красок, композиция проста, да и написана картина крупными грубыми мазками. И действительно, В. Серов не был академистом, огромные полотна которых изображали библейские или античные сюжеты. От этой картины складывается впечатление, что перед нами не все полотно, а лишь фрагмент. Она передает больше состояние души, какой-то определенный, неповторимый момент, выхваченный из непрерывного течения жизни. Это общая черта художников-мирискуссников.
Мальчики, по-видимому братья, стоят «на палубной кромке» и смотрят на море. Их позы просты и непринужденны. «Один оглянулся и смотрит на нас, другой наглядеться не может на море». От картины веет спокойствием, ветром, криками чаек и солеными морскими брызгами. Прохладно, мальчики стоят в синих рубашках и светлых штанах.
Картина написана на рубеже веков. Да, тогда ни художник, ни сами дети не знали, что их ждет. Кажется, что это умиротворение, это размеренное течение жизни будут всегда. Но судьба обманет. Мальчики вырастут, в рассвете лет встретит их выстрелами революция 1917 года, гражданская война и Великая Отечественная. Смена власти, голод, репрессии. Сколько горя! Если не погибнут, судьба закалит их, сделает сильными духом, или, наоборот, сломает. Разве мог кто-то тогда представить, что ждет этих детей, как и миллионы детей во всей стране?
Это и поразило А. Кушнера – пропасть между прошлым и будущим, невозможность предотвратить страдания: «О, если б и впрямь я возможность имел // Отсюда их взять на другую планету…»

Ответить Удалить

Валентин Серов, написав картину «Дети», хотел показать счастье, радость и безоблачность детства. В 1899 году он не мог и предположить страшное будущее этих детей. Наш современник поэт Александр Кушнер увидел в картине иной смысл. Ведь если в конце позапрошлого века мальчикам по семь-восемь лет, то их юность, взросление придутся на очень тяжелое для России время.
В 14 году мальчикам будет по девятнадцать лет, может, чуть больше. И если не лягут они в теплую землю Польши или Галиции, пронзенные австрийской пулей или осколком немецкого снаряда, то кто знает, не придется ли им схлестнуться друг с другом в 18-м, когда «брат пошел на брата».
Не сгноят ли братьев на Колыме или Соловках? А если доживут они до 41-го, то наверняка будут драться с захватчиками на фронте или в партизанском отряде. Или будут работать под девизом «Все для фронта, все для победы!» на заводах Ленинграда или Челябинска.
Мне почему-то кажется, что эти детские годы, годы мира и радости, станут единственно счастливыми в их жизни.

Ответить Удалить

А. Кушнер пишет, что каждому из нас необходима поддержка друзей. Иногда достаточно всего несколько простых фраз, сказанных с любовью, чтобы ободрить. Хорошо, что Бог создал такую прекрасную вещь, как дружба.

Когда я очень затоскую,
Достану книжку записную,

Я позвоню кому-нибудь.
О голоса моих знакомых!
Спасибо вам, спасибо вам
За то, что вы бывали дома
По непробудным вечерам,

Любви и горя своего
Вы забывали, как живете,
Вы говорили: «Ничего».
И за обычными словами
Была такая доброта,
Как будто Бог стоял за вами
И вам подсказывал тогда.

Ответить Удалить

Прозаик прозу долго пишет.
Он разговоры наши слышит,
Он распивает с нами чай
При этом льет такие пули!
При этом как бы невзначай

Летит домой, не чуя ног,
И там судьбой своих героев
Распоряжается, как бог.

То судит их, то выручает,
Им зонтик вовремя вручает,
Сначала их в гостях сведет,
Потом на улице столкнет,
Изобразит их удивленье.
Не верю в эти совпаденья!
Сиди, прозаик, тих и нем.
Никто не встретился ни с кем.

А.Кушнер рассказывает нам о том, что в поэзии каждый сам распоряжается судьбой героев, но зачастую в своих произведениях мы обыгрываем те моменты, о которых часто думаем в жизни. Как, например, о случайных встречах, столкновениях, необдуманно брошенных фраз и т.д.

Ответить Удалить

Как мы в уме своем уверены,
Что вслед за ласточкой с балкона
Не устремимся, злонамеренны,
Безвольно, страстно, исступленно,
Нарочно, нехотя, рассеянно,
Полуосознанно, случайно...
Кем нам уверенность навеяна
В себе, извечна, изначальна?
Что отделяет от безумия
Ум, кроме поручней непрочных?
Без них не выдержит и мумия
Соседство ласточек проточных:
За тенью с яркой спинкой белою
Шагнул бы, недоумевая,
С безумной мыслью — что я делаю? —
Последний, сладкий страх глотая.

В этих строках известного поэта Александра Кушнера выражена тонкая граница между умом и безумием.

"Что отделяет от безумия
Ум, кроме поручней непрочных?"

Граница настолько слаба, что каждому хоть раз в жизни хотелось преступить ее, хотелось сделать свой шаг навстречу сладкому страху. Однако, любой из нас уверен в своем уме, здравомыслии, ведь без этих хлипких поручней не выдержит даже мумия. Что уж говорить о человеке?

Ответить Удалить

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Чтоб двадцать семь свечей зажечь
С одной горящей спички,
Пришлось тому, кто начал речь,
Обжечься с непривычки.

Лихие спорщики и те
Следили, взяв конфету,
Как постепенно в темноте
Свет прибавлялся к свету.

Тянулся нож во мгле к лучу,
И грань стекла светилась,
И тьмы на каждую свечу
Все меньше приходилось.

И думал я, что жизнь и свет -
Одно, что мы с годами
Должны светлеть, а тьма на нет
Должна сходить пред нами.

Сидели мы плечо к плечу,
Казалось, думал каждый
О том, кто первую свечу
В нас засветил однажды.

Горело мало, что ли, свеч,
Туман сильней клубился,
Что он еще одну зажечь
Решил - и ты родился.

И что-то выхватил из мглы:
Футляр от скрипки, скрипку,
Бутыль, коробку пастилы,
А может быть, улыбку.
1966

Рождение человека - это дар Бога. Нужно ценить такой подарок. И в каждый следующий день рождения, ты должен испытывать чувство радости, что ты смог прожить ещё больше на один год, а не думать о том что скоро тебе умирать. Ты не должен бояться 27 свечей на своем торте, а должен радоваться, что их может быть 80. И в этот момент зажжения 80 свечей ты не был одинок!

Ответить Удалить

Потому что больше никто не читает прозу,
Потому что наскучил вымысел: смысла нет
Представлять, как робеет герой, выбирая позу
Поскромней, потому что смущает его сюжет,
Потому что еще Толстой в дневнике заметил,
Что постыло писать, как такой-то придвинул стул
И присел. Потому что с компьютером дружат дети,
И уныл за стеной телевизора мерный гул.
Потому что права тетя Люба: лишившись мужа
И томясь, говорила: к чему это чтенье ей,
Если все это можно из жизни узнать не хуже.
Что? Спроси у нее. Одиночество, мрак ночей...
Потому что когда за окном завывает ветер...
Потому что по пальцам количество важных тем
Можно пересчитать... Потому что темно на свете.
А стихи вообще никому не нужны: зачем?
Потому что всего интереснее комментарий
К комментарию и примечания. Потому,
Что при Ахеменидах: вы знаете, Ксеркс и Дарий —
Не читали, читали, — неважно — сошли во тьму,
Потому что так чудно под ветром вспухает штора
И в широкую щель пробивается звездный свет,
Потому что мы, кажется, сможем проверить скоро,
Рухнет мир без романов и вымысла или нет?

Александр Кушнер в этом стихотворении захватывает проблему общества ⅩⅩⅠ века, проблему молодежи: мы мало читаем, мы не стремимся к самопознанию, "мы ленивы и нелюбопытны" А. С. Пушкин

Ответить Удалить

Прозаик прозу долго пишет.
Он разговоры наши слышит,
Он распивает с нами чай.
При этом льет такие пули!
При этом как бы невзначай
Глядит, как ты сидишь на стуле.

Он, свой роман в уме построив,
Летит домой, не чуя ног,
И там судьбой своих героев
Распоряжается, как бог.

Александр Кушнер в своём стихотворении объяснил нам, что писатель сам распоряжается судьбой своих героев. Он может писать своё произведение по прототипам, а может сам придумать персонажей. Может придумать ситуации, может описать случившиеся, а может начать описывать случившееся и закончить своими мыслями. Он может убить персонаж, а может и воскресить его. Может поставить его в такую ситуацию, из которой, кажется, нет выхода, а может вытащить из этой ситуации, и всё в одно мгновенье. Автор – Бог своего произведения.
Когда приходит вдохновение, и мы начинаем писать, нас может остановить только уход мысли. Бывают моменты, когда мы не можем тут же записать наше произведение, а в голове оно продолжает выстраиваться. Тогда мы торопимся, бежим, «Летим домой, не чуя ног», чтобы поскорей записать его и продолжить распоряжаться судьбой своих героев. Прозаик - наблюдатель. Он наблюдает, вылавливает каждую мелочь из разговора, поведения, каких-то моментов жизни, ведь зачастую в своих рассказах мы описываем именно то, что нас волнует, беспокоит, то, что не дает нам спать, то, о чём мы думаем день и ночь. И мы не перестаем об этом думать, пока нам не надоест…или пока мы не напишем об этом рассказ.

Ответить Удалить

В ТИРЕ
В тире, с яркой подсветкой,
С облаками, как дым,
Мы с винтовочкой меткой
Два часа простоим.
Он устроен коробкой,
Светел ночью и днем,
С механической, робкой,
Сладкой музычкой в нем.
Вот я выстрелю в гуся,
Что из тучки возник,
Посмотри, моя дуся,
Он головкой поник.
Вот я лань обнаружу,
Вот я в башню пальну,
Все расстрою, разрушу
И отправлю ко дну.
Что там, шляпа с полями?
Или пень?— Не видать.
Тирщик в белой панаме
Все настроит опять.
Его птички бессмертны,
Пароходы прочны
И бессменны концерты,
Вроде вечной весны.
Ты любуешься парком?
Я же здесь постою
В размалеванном, ярком,
Самодельном раю.

В этом стихотворении тир - это рай для лирического героя. Скорее всего этот герой ребёнок, и он счастлив. Дети любят мечтать: представлять себя супергероями и бегать по дому в плаще, спасать мир от злодеев. И в тире он может исполнить некоторые свои мечты: пострелять по гусям, подстрелить лань. Там он погружается в волшебный мир, в мир где ему хорошо.

Ответить Удалить

Когда я очень затоскую,
Достану книжку записную,
И вот ни крикнуть, ни вздохнуть —
Я позвоню кому-нибудь.
О голоса моих знакомых!
Спасибо вам, спасибо вам
За то, что вы бывали дома
По непробудным вечерам,
За то, что в трудном переплете
Любви и горя своего
Вы забывали, как живете,
Вы говорили: «Ничего».
И за обычными словами
Была такая доброта,
Как будто Бог стоял за вами
И вам подсказывал тогда.

В данном стихотворенни А.Кушнер повествует нам о такой замечательной вещи как дружба, как она может спасти в трудную минуту, как она ценна.
Но дружба невозможна без друзей, я уверен, что у каждуого человека есть такой друг, который может выслушать, понять тебя, поддержать в такой момент жизни когда ты впадаешь в отчаяние. У каждого есть хотя бы один друг, иногда этого вполне достаточно.
Но дружба должна быть настоящей, если же дружба фальшивая, то она становится уже не "даром божьим", а грехом.

Настоящий друг никогда не предаст он всегда готов тебя выслушать, об этом нам и рассказывает А.Кушнер

Ответить Удалить

1969. Александр Кушнер

Свобода. Каждый мечтает о свободе. Свобода — это полёт. Очень часто я мечтаю о том, чтобы уметь летать. Я очень часто летают во сне. Мне кажется, каждый хочет почувствовать это лёгкое и приятное ощущение. Парить. Быть свободным. Это достойная цель для жизни.

Как будто Бог стоял за вами
И вам подсказывал тогда.

Когда ты понимаешь, что тебе остаётся жить считанные часы, а может и минуты, что ты будешь вспоминать? Как ты работал бухгалтером иль мастерил динамик? Нет, совсем нет. К этому времени ценности поменяются и то, из-за чего ты так убивался в молодости окажется совершенным пустяком.
Сейчас люди «живут» так, как будто бы они никогда не умрут. «Смерть – это то, что происходит с другими». И ведь правда. Мы не задумываемся о том, что нас когда то не станет.
Хотя многие думают, что они живут. Но нет, они в этом мире они как туристы. Наблюдают за жизнь, но сами даже не могут ощутить ее на половину.
Я надеюсь, что из нас вырастут люди, которые сделают в течение жизни то, чем будут гордиться перед смертью. Скажут слова, которые потом пронесутся через поколения.
Ответить Удалить На ремешке стоит постыдно.Я позвоню кому-нибудь.
О голоса моих знакомых!
Спасибо вам, спасибо вам
За то, что вы бывали дома
По непробудным вечерам,
За то, что в трудном переплете
Любви и горя своего
Вы забывали, как живете,
Вы говорили: «Ничего».
И за обычными словами
Была такая доброта,
Как будто Бог стоял за вами
И вам подсказывал тогда.

Замечательный поэт Александр Кушнер, написавший это стихотворение. Я как никогда соглашаюсь со словами автора, повествующими о такой прекрасной вещи в нашей жизни как дружба. Кто же такой настоящий друг? Тот, кто всегда поддержит, придёт на помощь в трудную минуту. При слове "дружба" каждому человеку приходит на ум лишь тот, кто бессприкословно выслушает, поможет успокоиться и просто вытащит из грусти. Иногда достаточно лишь крепких объятий друга, что бы прийти в себя и начать улыбаться.
Александр Кушнер прекрасно описал дружбу, изложив это в стихотворную форму.

Прочитав стихотворение, я поняла, что в нем говорится и обо мне в том числе. Мой папа часто, когда дает мне советы повторяет фразу "Лучше сделать и пожалеть, чем не сделать и пожалеть". Я думаю, её смысл поэт и заключил в стихотворную форму. Сколько бы раз папа не вдалбливал мне это в голову, чаще всего я отступаю и делаю что-то более мне привычное. Потом же я жалею о том, чего я не сделала. Пора бы уже собраться и хотя бы раз в жизни рискнуть.
Я хочу поблагодарить Александра Кушнера за его талант донести мысль до читателя в простой, доступной форме.

Чайкова Лиза��

Ответить Удалить

В тот год я жил дурными новостями,
Бедой своей, и болью, и виною.
Сухими, воспаленными глазами
Смотрел на мир, мерцавший предо мною.

И мальчик не заслуживал вниманья,
И дачный пес, позевывавший нервно.
Трагическое миросозерцанье
Тем плохо, что оно высокомерно.

Ведь у каждого есть такой год... Страданий, боли, вины, когда одна лишь горечь стоит в сердце, нет ей выхода. Ты весь сосредотачиваешься лишь на своих ощущениях, одержим свои несчастьем. Тяжело мне было осмыслить это стихотворение, ведь самые ужасные времена пролетают перед глазами, становится тяжко на душе, холодная дрожь проходит по ней, но и стыдно за свое высокомерие, эгоизм, за нежелание прислушиваться к другим, твоим близким.
Ни горя,
ни любви,
ни мелкой сволочи.
Все в будущем за морем одуванчиков.
Мне кажется, что я - один из мальчиков.

«Ну вот мы встретились снова»-адресовала бы я стихотворению и Александру Кушнеру. С произведением «Два мальчика» я познакомилась несколько недель назад на олимпиаде по литературе. Когда предложили выбрать между этим стихотворением и прозой, я без сомнения указала на лирическое произведение. Стихотворение показалось таким близким для моего возраста. Оно представилось ступенью, на которой я стою на данном этапе жизни. В произведении описывается та грань, через которую проходит любой человек, путь от детства к взрослой жизни. А что помогает нам понять, что автор говорит об этом моменте жизни. Конечно, множество метафор и олицетворений. К примеру, мелкие проблемы становятся дождиком, бабочка, присевшая на плечо к мальчику-проблема, которая кажется такой незначительной в детстве, что детвора ее даже не замечает; но самым главным объектом становится море одуванчиком, именно оно представляет то пространство, которое мы переходим в нашей жизни. Интересно, а я «перепрыгнула» это пространство? Дума, да, ведь я стала задумываться о будущей карьере, о проблемах в жизни, стала искать пути их решения, а не просить помощи у посторонних людей. И пусть рядом будут верные друзья и любящая семья, но главное-это верить в себя, верить в свои силы и знать свои возможности.
Вообще, стихотворения Александра Кушнера близки для людей моего возраста. В его произведениях отражаются проблемы дружбы, одиночества, непонимания в семье, а также рассказывается о тех временах, когда ты начинаешь осознавать все вокруг, пытаешься понять смысл жизни.
Думаю, что многим подросткам да и взрослым я порекомендовала бы познакомиться с творчеством талантливого поэта, ведь только в развитии своего кругозора ты начинаешь смотреть на мир другими глазами. И я очень рада, что у меня есть такой человек, мой преподаватель, который предоставляет мне такую возможность.
Не ленитесь, знакомьтесь с творчествами различных великих писателей, только тогда вы сможете мыслить и говорить, так чтобы вас не только слушали, но и слышали. Не позволяйте становиться себе примитивным и ленивым. Будьте любопытными в изучениях наук, культур и творчеств, лишь тогда вы сможете познать себя.

В ветвях древесных прикорнуло счастье
И процедившись солнцем сквозь листву,
Наполнило пьянящим соком ствол,
Как виночерпий наполняет чашу.

Обнять его – и счастья причаститься,
Простая евхаристия садов,
Где всякий куст, по-своему, святой.
А замысел Творца ясней и чище
Явил себя в рельефности коры.

Камедь янтарной каплею горит
На проступивших дерева стигматах.
И небом взгляд твой отражен стократно.
И воздух движим взмахом птичьих крыл.

Рецензии

насчёт "всякий куст, по-моему, святой"

Александр Кушнер
КУСТ

Да, я знаю эту вещь. Ну что ж, коль пошел "обмен кустами". Вот мой любимый - от Марины Ивановны:
1
Что нужно кусту от меня?
Не речи ж! Не доли собачьей
Моей человечьей, кляня
Которую - голову прячу

В него же (седей - день от дня!).
Сей мощи, и плещи, и гущи -
Что нужно кусту - от меня?
Имущему - от неимущей!

А нужно! иначе б не шел
Мне в очи, и в мысли, и в уши.
Не нужно б - тогда бы не цвел
Мне прямо в разверстую душу,

Что только кустом не пуста:
Окном моих всех захолустий!
Что, полная чаша куста,
Находишь на сем - месте пусте?

Чего не видал (на ветвях
Твоих - хоть бы лист одинаков!)
В моих преткновения пнях,
Сплошных препинания знаках?

Чего не слыхал (на ветвях
Молва не рождается в муках!),
В моих преткновения пнях,
Сплошных препинания звуках?

Да вот и сейчас, словарю
Придавши бессмертную силу, -
Да разве я то говорю,
Что знала, пока не раскрыла

Рта, знала еще на черте
Губ, той - за которой осколки...
И снова, во всей полноте,
Знать буду, как только умолкну.
2
А мне от куста - не шуми
Минуточку, мир человечий! --
А мне от куста - тишины:
Той, - между молчаньем и речью.

Той, - можешь - ничем, можешь - всем
Назвать: глубока, неизбывна.
Невнятности! наших поэм
Посмертных - невнятицы дивной.

Невнятицы старых садов,
Невнятицы музыки новой,
Невнятицы первых слогов,
Невнятицы Фауста Второго.

Той - до всего, после всего.
Гул множеств, идущих на форум.
Ну - шума ушного того,
Всe соединилось в котором.

Как будто бы все кувшины
Востока - на лобное всхолмье.
Такой от куста тишины,
Полнее не выразишь: полной.

И да - не в качестве привереды, а ради сохранения смысла:) -

"по-своему" (т.е., у каждого куста своя форма святости - согласно видовым различиям:))

Ежедневная аудитория портала Стихи.ру - порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.

Юрий Казарин

Часть вечности:
о поэзии Александра Кушнера

Была ли советская поэзия?

— Можно ответить двояко (хотя есть и третий вариант: не было ни “советской”, ни “поэзии”): “советская была — поэзии не было”; или — “поэзия была — советской не было”. Игровое — такое — отношение к поэзии (“поэзия больна”, “поэзия в упадке”, “поэзия переживает кризис” и “поэзия исчезает”) как раз порождение безответственной и невежественной во все времена толпы, записывающей поэзию в стихописательство и определяющей ее по разряду текущей литературы. Критика всегда была склонна к эпитетной избыточности, погружая понятие поэзии и понятие о поэзии в плеоназм, в тавтологическое состояние штампа, клейма и т.п.; ср.: метафизическая поэзия, поэзия символизма, модернистская поэзия, авангардная поэзия; или — поэты-почвенники, или крестьянская поэзия, городская поэзия, интеллигентская поэзия, религиозная лирика, духовная поэзия, филологические стихи, патриотическая лирика, философская поэзия, поэзия экспрессионизма и импрессионизма, ироническая поэзия и т.д. Поэзия как сущность, как некая до сих пор неопределенная субстанция (так же как слово / лексема / понятие / денотат) не нуждается в позиции адъектива-определения. Поэзия — явление волшебное, загадочное, мистическое, божественное (но иногда все-таки вербализованное) — постоянно и насильно притягивается кем-то к сферам, которые в ней не нуждаются: к социальности, к политике, к экономике, к эстетике (формальной, естественно), к борьбе борьбы с борьбой (термин Ю. Коваля). Поэтому (коли экономика, общество или политика могут быть “хорошими” или “плохими”) поэтов называют “слабыми”, “плохими”, “средними”, “хорошими” (например, Дм. Кузьмин об А.С. Кушнере — снисходительно: “Кушнер — хороший поэт”), “большими”, “крупными”, “великими” и “гениальными”. Откуда такие оценочные номинации? — Они появляются из той сферы и литературной среды, где поэзия и литература не различаются, где поэзия и стихописание (поэзиеимитаторство) воспринимаются как нечто нераздельно целое. Обидно и больно за отечественную поэтологию и поэзиеведение, которые никак не могут вырваться за рамки подённой литературной критики, задавившей своей словесно-идеологической (“борьбы-с-борьбой-борчеством”) поспешностью, неумностью и бездуховностью (от “душа”) — литературоведение и поэзиеведение тож (вспомним О.Э. Мандельштама: нужна наука о поэзии!). Поэты и читатели поэзии — со-поэты, конечно, разберутся, но остальные: стихописатели и читатели всего на свете — останутся в угрюмом и в ничуть не смятенном неведении.

Поэзия достойна, пожалуй, лишь двух эпитетов: божественная и бесценная. Провинция, в отличие от Москвы и Санкт-Петербурга (тогда, в семидесятых, Ленинграда), была далека как от мощных типографских станков, так и от “литературной борьбы” (которая структурировалась и работала, как шаровая молния: никто не знал, откуда “вдарит”

— из ЦК, из правительства, из мэрии, из Союза писателей, из Минобороны, из профсоюзов, из уст записного правомыслящего критика etc). Но книжные магазины в Свердловске (ныне Екатеринбурге) имелись. И в изобилии. После службы на Северном флоте (где я выискивал и заучивал-запоминал островки стихотворных цитат в редких литературно-критических статьях незапомнившихся журналов; но — ни “Нового мира”, ни “Юности”, ни “Октября” в те поры в библиотеке военно-морской базы не было), еще не раздарив свои дембельские тельняшки, я начал упорно и страстно собирать библиотеку (семья моя не была филологической; только дед мой Иван Иванович часто читал мне Тютчева, Лермонтова и Полонского из дореволюционной поэтической антологии). “Город в подарок” (1976) — первая книга А. Кушнера, вставшая на первую полочку моей нынче многотысячной и давным-давно (и неоднократно) раздвоившейся библиотеки. Потом где-то выменял “Прямую речь” (1975-й — год моей демобилизации) и, наконец, купил в заштатном магазинчике “Голос” (1978) — теперь в этом зданьице продают не книги, а мебель и дамское белье. Книг в городе (по магазинам) было много. Поэзии в книгах было мало. Как всегда, и вечно, и ныне, и присно etc.: от Пушкина до нас, до XX и XXI (уже) веков. Поэзию всегда, во все времена, читали и читают 3–7 % от общего числа читающих (сегодня же в России более 70% русскоязычных ни разу не держали книгу [учебники, справочники и инструкции исключаю] в руках). Помню свою радость, ощущение счастья, когда удавалось достать, купить, утащить, выменять книги А. Кушнера, Д. Самойлова, Б. Слуцкого, А. Межирова, О. Чухонцева (“Из трех тетрадей”, единственная на долгие годы), Ю. Левитанского, Н. Рубцова, Ю. Кузнецова и др. Остальные поэты читались в машинописи (копии) с папиросной бумаги (Мандельштам, Ахматова, Цветаева, Пастернак etc). Бродского читали вслух на кухне у М.П. Никулиной, человека и поэта, ставшего мне другом на всю жизнь, человека, подарившего мне всю “запрещенную” (О. М.) и полузапрещенную в то время (А. А., М. Ц., Б. П. и др.) поэзию.

Книги А. Кушнера были для нас драгоценными. И не только в силу подлинности поэтического говорения, но и потому, что московский Арсений Тарковский и питерский Александр Кушнер буквально спасли чистую поэзию, поэзию абсолютную, не замутненную социологичностью, идеологией и пресловутой борьбой,

— “поэзию поэзии” (термин Н.В. Гоголя), — ту, которая есть в дереве, в космосе, в Боге, в воде, в человеке, в огне, в земле, в звере, в воздухе — в душе. Книга “Голос” была голосом истинной поэзии.

А тогда, листая странички этой книжки, я прочел и оцепенел от счастья:

С той стороны любви, с той стороны смертельной
Тоски мерещится совсем другой узор:
Не этот гибельный, а словно акварельный,
Легко и весело бегущий на простор.

О боль сердечная, на миг яви изнанку,
Как тополь с вывернутой на ветру листвой,
Как плащ распахнутый, как край полы, беглянку
Вдруг вынуждающий прижать пальто рукой.

Проси, чтоб дунуло, чтоб с моря в сад пахнуло
Бодрящей свежестью волн, бьющихся о мыс,
Чтоб слово ровное нам ветерком загнуло

—
И мы увидели его ворсистый смысл. — феномен и сверхлитературный, и долитературный одновременно. Правила, законы, приемы и мода(ы) стихосложения “олитературивают” текст, усиливают его просодическую энергию, синтаксируют строфу, сочетают грамматику с фоникой и фоносемантикой, соединяют содержание и функциональность и, наконец, синтезируют всё это в вертикальную парадигму (ряд) смыслов. В этом шедевре есть все показатели поэзии невербальной: это естественные коды — “кванты поэзии”. В сфере формальной поэтики самыми “заметными” и материально выраженными знаками поэзии являются звуковые / музыкальные / ритмические / грамматические (как знаки одновременно формальные и семантические) швы, рубцы, рубежи. В этом стихотворении такими очевидными квантами становятся следующие случаи / феномены:

1. В сфере дикции (звуковые стыки слов): “С той [стороны]… с той…”. Предлог, соединяясь с указательным местоимением, являет окказиональную глагольную лексему в императивной форме “стой!” (воскл. знак

—отсутствует, но он предощущается).

2. В сфере интонации: повторы “с той

— с той”; “дрУгой Узор”; “на мИг явИ”; “ВыВернУтой на ВетрУ”; “плАщ рАспАхнутый” и др.

3. В сфере ритма: обилие пиррихиев и два спондея в последней строфе, из которых сильнейший “вОлн, бьЮщихся”.

4. В сфере музыкальности: обилие многосложных слов в шестистопном, новом,

— Кушнеровском ямбе, — 24 трех - и более сложных слов! — из 50 полнозначных лексем. Плюс плавающая цезура и наличие в первых двух стихах прямого анжамбемана, который делает звучание не надломленным (как у иных), а производит “открытый перелом” музыкальной фразы, интенсифицирующий глубинный и эксплицированный смысл “тоска”.

5. В сфере фоники, фонетики и фоносемантики: “с той” = “стой!”; консонантное начало 11 стихов из 12

— и йотовые, сонорные, вокальные и консонантно-щелевой [с] финали всех 12 стихов. А также (это, может быть, самое важное) наличие в стихотворении анаграмм “смерть” и “смысл” и противоположенной им анаграммы “слово”. И т.д. и т.п.

Поэзия Александра Кушнера не только афористична, но и содержит в себе объемный ряд шедевров. Перечислю некоторые из них: “Вводные слова”, “Рисунок”, “Ваза”, “О здание Главного штаба…”, “Уехав, ты выбрал пространство…”, “Удивляясь галопу…”, “Танцует тот, кто не танцует…”, “То, что мы зовем душой…”, “Нет, не одно, а два лица…”, “Он встал в ленинградской квартире…”, “В поезде”, “Стог”, “Казалось бы, две тьмы…”, “Снег подлетает к ночному окну…”, “Ну прощай, прощай до завтра…”, “Пойдем же вдоль Мойки, вдоль Мойки…”, “Быть нелюбимым! Боже мой…”, “Я шел вдоль припухлой тяжелой реки…”, “Времена не выбирают…”, “Ребенок ближе всех к небытию…”, “Сложив крылья”, “С той стороны любви, с той стороны смертельной…”, “И пыльная дымка, и даль в ореоле…”, “Наши поэты”, “Ночная бабочка”, “Как пуговичка, маленький обол…”, “По эту сторону таинственной черты…”, “Бог с овцой”, “Как мы в уме своем уверены…”, “Ночная музыка”, “Аполлон в траве”, “Запиши на всякий случай…”, “Конькобежец”, “Сахарница”, “Смерть и есть привилегия, если хотите знать…”, “Когда страна из наших рук…”, “Пить вино в таком порядке…”, “Прощание с веком”, “Посчастливилось плыть по Оке, Оке…”, “Галстук”, “В декабре я приехал проведать дачу…”, “Сегодня странно мы утешены…”, “Современники”, “Люблю тебя в толпе увидеть городской…”, “И стол, и стул, и шкаф

— свидетели…”, “На вашей стороне — провидцев многословный…”, “Шмель”, “Луч света в темном помещении…”, “Как римлянин, согласный с жизнью в целом…”, “В поезде” (2), “Не может быть хуже погоды…”, “Хотелось умереть сейчас, сию минуту…”, “В красоте миловидности нет…”. “Уточка словно впряглась и всю воду…”, “А это что у нас растет, болиголов…”, “Побудем еще на земле…”.

55! Этот ряд, естественно, может быть и неполным, и избыточным. Но… Занимаясь историей русской (и мировой: англоязычной, немецкоязычной, франкоязычной, испаноязычной и итальяноязычной) поэзии, уже исследовав и до сих пор исследуя особенности языковой способности, языковой личности и поэтической способности (термины, общепринятые в антрополингвистике) более 100 русских поэтов (18–21 вв.), я заметил, что поэт создает (хочется сказать: “в среднем”, да что-то не могу) около 50 замечательных, превосходных, гениальных стихотворений (замечу, что уверен: гениальных поэтов нет

— есть гениальные стихи), — иногда их бывает чуть меньше, иногда чуть больше. Sic. — страна провинциальная, и в шестидесятые — семидесятые — восьмидесятые годы — особенно: внешняя ветхость внемосковья и внеленинградья, убогие промзоны, просто зоны и, закрытые для иностранцев, для нормальных товаров, еды, одежды, книг и т.п., — города тем не менее жили. И люди (естественно, не все) читали Толстого, любили Лермонтова, боготворили Тютчева. Кстати, А.С. Кушнер в одном из интервью говорит, что в то время можно было достать любую книгу (или ее копию). Так и было. Но для юношей с Уралмаша (а я там родился и жил до 18 лет), с Химмаша, с Эльмаша и еще Бог весть с какого -маша все это было мечтой. И только “кухня-академия” Майи Петровны Никулиной действительно создавала воздух культуры в огромном, мрачном и сером Свердловске.

Здесь мы, человек 15, обменивались книгами и стихами, дарили друг другу

— изустно и переписочно — Мандельштама; читали вслух любимые строки тех, кто с цензурным скрипом издавал свои книги (от Кушнера до Тарковского) в СССР. Могу утверждать, что на формирование основ культуры (как памяти, традиции, поэтики, эстетики и нравственности художественно-природной), но культуры особой, естественной — культуры поэзии в Екатеринбурге (и в Новосибирске, и в Омске, и в Перми и в др. городах России) оказала влияние поэзия и А. Кушнера, и А. Тарковского, и Д. Самойлова и др. Сам факт существования и наличия в моей стране (какой бы то ни было) поэта, пишущего, думающего, страдающего свои стихи независимо от государства (какого бы то ни было), позволил молодым быть. И — давал выбор: официозность, тотальная компромиссность, коллаборационизм — или — самостоятельность, самостийность, самодостаточность, самопроизвольность, самовольность и, как итог, самоосвобождение от насильственно существующего этико-эстетического порядка в окрестной литературе. Именно — в литературе. Потому что поэзия — свободна всегда.

В отличие от чистого стихотворчества, от голого и идеологически обусловленного стихописания, А. Кушнер научил меня (и нас) оставаться свободными в своей несвободной стране.

— делали добрые дела, — но, так или иначе, книги с подлинной поэзией выходили в свет (и здесь, в провинции, — у Алексея Решетова, у Майи Никулиной). А может быть (позволю себе расслабиться), система и не была системой? — Тем паче в России, где все системное рассыпается и моментально превращается в беспорядок, в хаос, в бурелом. Столь милый сердцу русскому... Поэзия как Прекрасное, Красота, как Связь Всего Со Всем, как Невыразимое сильнее любых социальных институций. Смею утверждать, что тоталитаризм был низвержен (точнее — рассыпан) не Б.Н. Ельциным и не А.И. Солженицыным (и не диссидентством, не эмиграцией), а — Мандельштамом. Державиным, Пушкиным, Жуковским, Батюшковым, Баратынским, Тютчевым. Лермонтовым… И Кушнером. И Тарковским.

А.С. Кушнер дал пример не отрешенности поэта от мира, но

— напротив — приращенности его к миру живому, природному, людскому, эмотивному, нравственному, эстетическому, божественному и духовному. “Какое, милые, у нас / Тысячелетье на дворе…” — это не органическая позиция А. Кушнера, поэта жизни (прежде всего!), смерти и любви. До сих пор в критике любят обвинять поэтов в “культурологичности”, в “филологичности” и в “историографичности”. Бог с ней, с критикой… Потому что поэзия как явление планетарное есть феномен (и субстанция) культурный, филологический (словесностный), исторический, футуристический, социальный, антропологический и духовный. (Духовность — это глубокое [или высокое, или шарообразное] проникновение в непознанные и непознаваемые пласты бытия и возможность называния и выражения неназываемого и Невыразимого [см. “Невыразимое” В.А. Жуковского] ценой своего словесного, поэтического дара, ценой всей своей жизни). Такова и поэзия А. Кушнера в онтологическом аспекте. Именно поэтому его стихи стали культурообразующим компонентом и литературы, и поэзии в течение огромного периода времени: с шестидесятых годов XX века по десятые годы XXI века.В поэтосфере нет лакун и нет ничего лишнего. За 50 лет работы поэтического таланта А.С. Кушнера его стихотворения стали конститутивным элементом не только отечественной (созданной, точнее — реализованной на русском языке), но и мировой поэзии. Кроме того, поэзия А.С. Кушнера в 60–80-е годы, несомненно, выполняла и терапевтическую, и протетическую (поддержка), и комплетивную (восполнение) функции в развитии культурной сферы в провинциях нашей огромной страны. “Превентивная” функция поэзии Кушнера, Тарковского, Самойлова и др. очевидна: эти поэты не противились социально-идеологическому давлению — они были настолько сильны, талантливы и чисты, что просто не замечали его. Они, несомненно, испытывали идеологический прессинг, цензурные ножницы и проч. Однако, — судя по стихам А. Кушнера, например, — такие поэты (и Е. Солонович, и М. Синельников, и др.) носили в себе “тайную свободу” (А. Блок) и отчетливо представляли себе, что воспоследует и что будет с ними (и как с поэтами, и как с людьми), — приди к власти (не дай — и не дал бы Бог!) Новый сталин. В истории русской поэзии шестидесятых — восьмидесятых годов ХХ века только два абсолютно известных поэта — Тарковский и Кушнер — не написали ни одной компромиссной строки, не сочинили ни одного стихотворного “паровозика”, прославлявшего неправую силу и тянувшего за собой “стихи свободные”. В каждом городе России (СССР) были такие поэты — поэты нестоличные, охранявшие и оборонявшие — словом, эстетикой, этикой, совестью и душой — культурные традиции великой русской изящной словесности (в Свердловске — Майя Никулина, в Перми — Алексей Решетов и т.д.). Таким образом, тоталитарной системе противостояла мощная, часто гонимая и убиваемая, но не менее могучая и универсально эффективная система самой поэзии. Поэзии как таковой. Ахматовская миссия спасения культурно-поэтической памяти исполнялась в СССР повсеместно, пусть и единицами, но какими! Это и Олег Чухонцев, и Владимир Соколов, и более молодой Геннадий Русаков, и многие другие.

Уйти, уехать, сбежать

— решение сложное, мучительное. Уехать, но вернуться — поступок, но поступок двойственной природы: ты уже даешь себе повод и почву для сравнения родного с неродным (и никто не знает в такой ситуации раздвоения, Что и Кто лучше; я жил за границей, и долго, поэтому знаю, о чем говорю). Остаться — вот “истинная доблесть” (слова М.П. Никулиной). Бродский уехал, “имев несчастье родиться в этой (России) стране”, но вернулся тиражами своих книг, не уступающими количественно изданиям поэтессы-песенницы и гламурных стихотворцев (они, книги, и стоят в магазинах — полка на полку: полк ‰ , так сказать, Полтавы [вроде русские, а может, и шведские] против полков Марины Мнишек [сдвинем исторические события, как пластмассовые стаканчики с пепси]). Оставшиеся (и Елена Шварц, и Ольга Седакова, и Петр Чейгин, и др.) всегда и везде чувствовали присутствие А. Кушнера, существование, наличие и бытие его сдержанной, нежной, мягкой, но не тихой, а прекрасной (Прекрасное не бывает ни тихим, ни оглушительным, Оно всегда звучит — как вода: в ручье, в реке, в океане, — дышит и звучит), умной, невероятно точной, полной человеческого и божественного достоинства поэзии. Другие оставшиеся экспериментировали, осуществляя экспериментальный бунт, такой вот эксперимент, — экспериментализм — тоже самозащита, но защита шахматная, игровая, маскировочная, всегда предполагавшая экспериментальное двоемыслие, троемыслие, многомыслие стихотворца, осуществляющего экспериментальный суперэксперимент явно и открыто экспериментального назначения с целью экспериментального самоприкрытия, самопоказа и авто-, так сказать, опять же эксперимента. Г. Айги, В. Соснора, А. Вознесенский — стихотворцы разной экспериментаторской эмпирики и, в общем-то, одного результата: неестественности языка, речи, текста. Понимаю, что уловление сверхсмыслов и смыслов глубиннейших — дело нужное, интереснейшее и отчасти мистическое. Но после Хлебникова все это выглядит вариациями, транскрипциями и опять же экспериментом эксперимента: вспомним баховские транскрипции А. Марчелло, А. Вивальди и других итальянцев, — иногда И.-С. Бах забывался и сочинял свои “итальянские” скрипичные концерты; но ведь это — Бах, сказавший в минуту смерти своей, что наконец-то он услышит настоящую музыку — Там.

Музыка бывает ненастоящей музыкой

— и просто музыкой. Мы привыкли к словосочетаниям “настоящая поэзия” и “ненастоящая”, говоря о поэзии и стихосочинительстве. (Хотя и стихописание способно “выжать из языка [Бахтин] поэзию. Но — крайне редко. Поэзия А. Кушнера — константна (Умберто Эко различал доминанты и константы — в тексте); если посмотреть на всю вербальную поэзию как на метатекст (или мегатекст), то в ней обнаружатся индивидуальные поэтические константы, образующие общую поэтосферу; тогда как доминанты (суперактуальтивы) явно относятся к другой сфере — сфере стихотворчества, или стихотворной литературы (недавно вышла моя книжка “Поэзия и литература” — о поэзии и непоэзии в поэзии; поэзию и литературу в родо-родовом отношении рассмотрел в одноименной блестящей статье Хуан Рамон Хименес.)

Поэзия (не стихописательство!) в большей степени зависит от погоды и души, нежели от политики и экономики. Таковы стихи А. Кушнера, поэта подлинного, поэта от Природы и от Бога.

О стихах Александра Кушнера писали и пишут постоянно. Современная критика смотрит, как правило, на поэта монокулярно: соединяя в одно поэтологию, антропологию и культурологию. Это в лучшем случае. (Предвижу упреки и обиды, но не отметить этой черты нашего поэтоведения [которого почти нет], нашего поэзиеведения [которого практически нет] и нашего литературоведения [которым занимаются все

— и читатели, и профессионалы, и литераторы, и злопыхатели, и невежды, и проч.] не могу.) Так, Дмитрий Кузьмин оценивает А. Кушнера следующим образом: “Александр Кушнер — хороший поэт, но квартирный вопрос его немного испортил…” Во-первых, А. Кушнер — поэт (хорошие и плохие — стихотворцы), и Д. Кузьмин, считая поэзию литературой, то есть социальной институцией и креатурой, идет дальше, уже олитературивая себя — перифразом булгаковским, — и самономинируясь, и самооцениваясь: а меня, мол, “квартирный вопрос” не испортил. Замечу: поэт всегда в трагедии, в драме, в счастье (лучше так: в трагедии-драме-счастье), в любви, в жизни и в смерти, в жизнесмертии, в жизнелюбви и в любвесмертии; поэт — в поэзии, а поэзия — вся — в жизни-смерти-любви и в Боге, и в Прекрасном, и в Безобразном, и в Никаком! Поэзия — это особое вещество. Вещество связи всего со всем, всего со всеми и всех со всем и со всеми.

Владимир Губайловский называет Александра Кушнера поэтом традиционным, а значит, “поэтом, прощупывающим будущее”. Сказано физиологически прямо, но не точно и не полно: А. Кушнер

— не революционер (в поэтике) и не реакционер, он, слава Богу, традиционер (константа!), а значит, он как поэт вообще не различает этих трех пресловутых состояний социально-исторического времени (прошлое-настоящее-будущее; что, кстати, доказывают и показывают его “античные” стихотворения), — Кушнер-поэт ощущает шарообразность поэтического хронотопа (термин Бахтина: времени и места), потому что живет и думает свои стихи именно в данной хронотопической зоне (ядре) общей национальной, мировой и надмирной поэтосферы (поэзия еще и астрономическая сущность). Вспомним пушкинского “Пророка”: 40% лексики в нем высокой, религиозной, архаической, а 60% — общеупотребительной. Почему? Почему мы и сегодня понимаем эти стихи, почему их понимали 200 лет назад? Почему их будут понимать через 500 лет? Потому что А.С. Пушкин был и пребудет в шаровом времени поэзии. “Поэт не ко времени” (о Баратынском, например) — это о другом времени — о социальном. А. Кушнер из тех поэтов, которые живут рядом (в строю, в парадигме, в ряду, в братстве) с живым Гомером, Данте, Шекспиром, Донном, Пушкиным, Тютчевым, Лермонтовым, Анненским, Мандельштамом, Тарковским, Седаковой, Гандлевским, Д. Новиковым и т.д. Поэзия — это вечность, причем вечность, дарующая поэтам и со-поэтам (читателям) бессмертие.

Илья Фаликов называет А. Кушнера “поэтом предметности”, а также поэтом дискуссионным, “поэтом решений и выводов”,

— то есть поэтом “мыслящим”, как это понимаю я. Действительно, у А. Кушнера много в стихах предметов (у Бродского больше). Но предметность, или денотативность, есть неотъемлемая и обязательная часть понятийности. Я бы назвал в этом аспекте стихи А. Кушнера денотативными (денотат — обобщенный образ предмета, наличествующего в правом полушарии головного мозга); именно повышенная, сгущенная денотативность обеспечивает реализацию и разрастание смыслов — любых: лексических, синтаксических (ситуативных), глубинных, ассоциативных, контекстных, культурологических, онтологических и духовных (все это — сигнификат — левое полушарие головного мозга). У поэта оба полушария головного мозга как бы (простите за словцо) срастаются в единое целое, поэтому степень абстрактности или конкретности поэтических смыслов не определяется количеством лексем с предметным значением (субстантивы, именная лексика вообще), она зависит от Промысла (от вдохновения, от тайной свободы, от предназначения поэта и т.п.), его преобладания над замыслом, что обеспечивает прорыв поэта в онтологические сферы. (Многие стихотворения А.С. Кушнера завершаются таким прорывом — более 30% текстов!) Вот, например, стихотворение “Старик” (кн. “Ночной дозор”, 1966):

Кто тише старика,
Попавшего в больницу,
В окно издалека
Глядящего на птицу?

Кусты ему видны,
Прижатые к киоску.
Висят на нем штаны
Больничные, в полоску.

Бухгалтером он был
Иль стекла мазал мелом?
Уж он и сам забыл,
Каким был занят делом.

Сражался в домино
Иль мастерил динамик?
Теперь ему одно
Окно, как в детстве пряник.

И дальний клен ему
Весь виден, до прожилок,
Быть может, потому,
Что дышит смерть в затылок.

Вдруг подведут черту
Под ним, как пишут смету,
И он уже

— по ту,
А дерево — по эту. — счастье поэзии: эвристичность, открытие жизни и смерти, будто смерти еще не было до этого больного старика, и вот — она впервые появилась. Горькое и сладкое счастье — писать стихи, читать стихи, думать стихи… Здесь — явный зашаг Туда. Отсюда — Туда. И у А. Кушнера это происходит постоянно (но об онтологичности поэзии А. Кушнера — поговорим ниже).

И.А. Бродский называет А. Кушнера “одним из лучших лирических поэтов ХХ века”, имени которого “суждено стоять в ряду имен, дорогих сердцу всякого, чей родной язык русский”. Бродский отмечает две важнейшие черты поэзии А. Кушнера

— сдержанность и стоицизм. Хотелось бы уточнить последние номинации, дополнив ряд такими качествами поэзии А. Кушнера, как чистота; доброта / доброжелательность; серьезность (тона; хотя порой и улыбчивая серьезность); мягкость (тонально-музыкальная, эмоциональная и душевная), то есть мягкость природная, мягкость Природы; нежность (шаровая); светлость / светимость / лучезарность (шаровая); деликатность (художника, врача, учителя, интеллигента, вообще человека / homo sapiens’а, — и мужество. Мужество человека, поэта и гражданина.

Замечательно точно сказала о стихах А. Кушнера Л.Я. Гинзбург: “Стихи Кушнера рассказывают о счастье жизни и не утихающей за нее тревоге”. Счастливость, счастье

— вот еще одно свойство поэзии А. Кушнера. Именно счастье поэзии и от поэзии делает их автора (и — читателя!) свободным. Свобода не где-либо и не когда-либо, а свобода как таковая.

Дмитрий Сергеевич Лихачев назвал А. Кушнера поэтом жизни. Точнее и объемнее не скажешь. И сам А. Кушнер говорит о жизни прямо, счастливо и порой горько именуя ее детали и приметы. Прямоговорение

— вот одна из основных черт стихов и поэтики А. Кушнера.

На поэзию обычно смотрят как на литературно и социально свершившийся акт / факт, или как на эмоционально-психологическую сущность (хранилище эмоций), или как на прагматически целесообразный / нецелесообразный поступок. Хорошо бы взглянуть на поэзию как на онтологически / бытийно неизбежное событие. Вообще-то поэзия

— феномен если не внелитературный, то уж окололитературный — точно: поэзия, в отличие от литературы, надтерриториальна и не нуждается в немедленном переводе (который может быть произведен в подстрочном варианте, как это любил делать М.Л. Гаспаров). Послушайте, как звучат английские / американские / австралийские / канадские стихи по-английски, итальянские стихи — по-итальянски, японские — по-японски, — и станет слышимой и внятной музыка поэзии. И. Шайтанов говорит о “двойном зрении” А. Кушнера. И это действительно интересно: видеть одновременно откровенное и сокровенное. Но как быть с прикровенным? С метафизическим? У поэта (любого и у А. Кушнера) — абсолютный слух, абсолютное зрение, абсолютное осязание, абсолютное обоняние, абсолютный вкус и универсальная, глобальная (если не чудовищная) интуиция. Вот бы литературоведам выработать новый взгляд на поэзию, очищающий ее от мусора стихописания и превращающийся в стереоскопический взгляд если не поэта, то уж поэзиеведа — точно. Мечта Мандельштама о появлении науки о поэзии до сих пор остается неосуществимой. Молодой литературный критик (и поэт) Константин Комаров в статье “Рассеивание волшебства” (оценок и дефиниций этого исследователя приводить не буду, так как считаю, что в книге “Мелом и углем” волшебство сгущено до немого крика человека, набравшего в рот чистого вещества времени), — в статье небольшой, рецензионного характера, говорит о поэте А. Кушнере как о чужом. А нужно бы говорить о поэте так, словно ты говоришь о себе. Тогда исчезнет возможность появления в тексте (твоем) тональности и контента гиперкритического характера или апологетического свойства. Поэт, поэзиевед, поэтолог, читатель (со-поэт) обязан говорить о поэте, как о себе самом, так как он, говорящий, является частью, кровно зависимой долей того, о чем / о ком он говорит. Судить — как себя. Любить — как себя. Вот о чем мечтал Осип Эмильевич Мандельштам.

Главное в стихах А. Кушнера, на мой взгляд,

— гармония. Вернее — сила гармонии. Энергия гармонии (сам термин “гармония” понимается здесь в двух значениях: в традиционном, платоновском-аристотелевском, — как предметная, функциональная и процессуальная изоморфность всех частей целого; и как связь внешнего, внутреннего и функционального, способная, выйдя за пределы данной системы, обеспечить анализ [разделение] и синтез [соединение] этой системы с другими). Кроме того, есть и третье понимание этого феномена: гармония как содержательно-смысловая (на всех уровнях поэтического смысла: от предметного, образного, глубинного — к духовному) связь, синтез и взаимоотнесенность смысловой природы физического, интерфизического и метафизического характера.

Замечу, что в настоящее время в сфере текстотворчества происходит не только преобразование жанровых систем (внешних и внутренних), но и родов, видов словесной деятельности в целом. Появляются некие гибриды, текстовые “кентавры” как результаты тотальной прозаизации стихотворного текста и поэтизации (версификации

— внешне, лиризации — внутренне) прозаических (различных видов и типов) текстов. Слияние основных трех российских жаргонных образований (общий, молодежный и уголовный жаргоны) повлияло прежде всего на способы мышления и языкового отображения мира носителями русского (вслед за западно-европейскими лингвоносителями) языка. Языковое мышление (“высокое” мышление, онтологическое, бытийное) наполняется элементами речевого и жаргонного мышления. Поэтому креолизованный текст (и внешне, и лингвистически, и содержательно) как текст-кентавр распространяется сегодня столь стремительно (рекламные, речитативные, нарративные, визуально-вербальные, музыкально-вербальные и невербальные [аудио-, видео-] тексты).

Поэзия А. Кушнера уникальна, таким образом, потому, что тройная сила гармонии его стихотворений основывается на содержательном единстве (адекватности) физического, интерфизического и метафизического.

— чудо. И чтобы оно явилось, нужны некие чудесные, почти волшебные, невероятные, с точки зрения обывателя, условия. Попытаюсь перечислить их (в произвольном порядке — иерархия здесь неуместна и преступна; хотя мышление наше безусловно и очевидно иерархично. К сожалению. Поэзия, кстати, не соблюдает иерархичность порядка вещей, она постоянно нарушает и перестраивает парадигмы и ряды ментально-социальных сущностей, выделяя то крохотную деталь, то глобальное, вселенского масштаба, явление). Итак, ситуация вербального проявления поэзии (вербального! А не визуального, аудиального, тактильного, вкусового, интуитивного и т.п.) включает в себя следующее: человек, обладающий Божьим словесным даром; мир реальный, воображаемый и ирреальный; культура (искусство, наука, образование, вообще цивилизация в любой форме); язык (15–20 тыс. единиц активного словарного запаса и проч.); вдохновение; Промысел (в прозе и в драме — замысел); точка пересечения физического (реальность), метафизического (ментальность, онтология и проч.) и интерфизического (семантика языка, мира, гармонии, космоса etc.) — эта точка должна производить мощные импульсы и т.д. и т.п., и еще длиннейший ряд субъектно-объектного значения. Но! Нужен еще один важнейший компонент — поэзия, в ее потенциальном виде, в неопределенной форме; то есть инфинитивная поэзия, которая есть всюду, везде и во всем, которой нет нигде и которую ощущают далеко не все. — не в языке! Но и в языке… И в интонации (антропологическое явление), и в грамматике (психолингвистическое явление), в просодии (антрополингвистическое, культурно-историческое явление, а также и биологическое: дети начинают речевую деятельность со спонтанного, природного версифицирования, а старики уходят из жизни с тем же), и в познании (когнитологические явления), в социальности, в культуре, в природе, в воздухе, — везде и нигде (вспомним В.А. Жуковского: Прекрасное не существует… и т.д.). Берусь утверждать, что поэзия — изначально — находится в некоем неопределенном, потенциальном виде, в инфинитивном состоянии. Есть поэты, ощущающие, улавливающие инфинитивную поэзию и — “пойманную” — оязыковляющие ее (термин М. Хайдеггера). И есть поэты, “выжимающие” поэзию из языка давлением просодическим, силой стихосложения. К первым можно отнести Лермонтова, Тютчева, Хлебникова, Мандельштама, Цветаеву (ее “удачные” стихи). Ко вторым — Баратынского, Полонского, Анненского, Ахматову, Заболоцкого.

А.С. Пушкин относится и к первым и ко вторым: он умел все. Таков же, на мой взгляд, и поэт А. Кушнер. (Ср. его два стихотворения

— “Прощание с веком” и “Сегодня странно мы утешены…”: первое [отнесенное мной к шедеврам] есть пример поэзии вербальной, второе же являет собой поэзию инфинитивную, “природную”, космическую, астрономическую, “чистую”, абсолютную, — вербализованную [точнее — вербализовавшуюся] не столько автором, сколько Провидением, — поэтическим провидением.) Вербальная поэзия произвольна, и авторство в ней (антропологичность) усиливается не столько поэтической интенцией, сколько опытом, эмпирикой, историчностью, культурологичностью и социальностью.

Уходи, уходи,

— это веку
Было сказано, как человеку…

Вот начало этико-эстетического сценария стихотворения “Прощание с веком” (здесь я не соглашусь ни с И. Бродским [эстетика

— мать этики], ни с Алексеем Пуриным [этика в эстетике]: думаю, что этика [нравственность прежде всего природная] и эстетика суть одно целое, неделимое и не пересыпаемое, как ванька-встанька песочных часов: перевернул их — вот тебе этика, еще раз кувыркнул — а вот эстетика), сценария сплошного: и антропологического, и эмпирического, и социального, и исторического, и культурного. Повторю: это превосходное стихотворение, стихо-творение в прямом значении этого термина: сотворенное, сделанное стихотворение, в котором автор выжимает из историко-культурологического (фонового) компонента языка (из его когнитивной сферы) — поэзию!

Мы расстались спокойно и сухо…

Антропоморфная метафора развернулась, и социально-историческое время (“век”) стало предметным и

— живым.

Посмотри на себя на плохого…

Всё, здесь уже обращение и к себе, и к миру, и к пространству, и ко времени, и к социальному веществу жизни.

Всё же мне его жаль…

С Шостаковичем и Пастернаком

И припухлостью братских могил…

— безуспешно. Шостакович и Пастернак не пускают. Не отпускают! Поэтому именно здесь, в последней строке, и происходит чудо: “припухлость братских могил…”. Господи, осеняет, и пронзает, и прозревает тебя: они, убиенные, невинно замученные, — живы!

В этом стихотворении А. Кушнер не запечатлевает, не фиксирует некую поэзию, но порождает ее сам: талантом, болью, памятью, страстью, любовью к жизни, любовью к смерти, любовью к любви.

Второе стихотворение является языковой и просодической материализацией поэзии инфинитивной (“поэзии поэзии”, по Гоголю; поэзии абсолютной, по Полю Валери). Процитирую его полностью.

Сегодня странно мы утешены:
Среди февральской тишины
Стволы древесные заснежены
С одной волшебной стороны.

— все, все, без исключения,
Как будто в этой стороне
Чему-то придают значение,
Что нам понятно не вполне.

Но мы, влиянию подвержены,
Глядим, чуть-чуть удивлены,
Так хорошо они заснежены
С одной волшебной стороны.
Гадаем: с южной или западной?
Без солнца не определить.
День не морозный и не слякотный,
Во сне такой и должен быть.

Но мы не спим, — в полузабвении
По снежной улице идем
С тобой в волшебном направлении,
Как будто правда спим вдвоем.

Оба стихотворения из одной книги

— “Кустарник” (2002). Два шедевра. И — природно — абсолютно разные. Сценарий этого стихотворения — непроизволен, безыскусен, он вне замысла, он весь в Промысле (хотя этико-эстетичность его очевидна). Здесь, в этом стихотворении, реализован сценарий онтологический, и воля автора-поэта здесь отдана воле Божьей. Воле волшебства. (А.С. Кушнер в одном из интервью говорит о том, что поэзия — искусство; отчасти это действительно так: мастерство, виртуозность etc., но не исполнителя [как в музыке и в стихописательстве], а творца, вступающего в тесную связь дихотомического характера с Творцом.) Стихи, подобные этому, как бы ни о чем не говорят — не повествуют. Не рассказывают о чем-либо, не показывают что-то. Такое стихотворение есть палимпсест, сквозь который просвечивает Главный текст. Онтологический. В нем — все метаэмоционально. Сквозь заснеженные с волшебной стороны сосны опять же с волшебной, божественной стороны сияет Тайна, которая укрупняет все до метасостояния: эмоции, мысли, образы, концепцию, душу, Бога; да, даже Бога. За стихотворением-палимпсестом высятся, ширятся грандиозные метаобразы, метаэмоции. Метажизнь, метасмерть, металюбовь, метаБог — вот поэтические константы этого великолепного и очень красивого, нет, прекрасного стихотворения. (Здесь записной критик должен воскликнуть: ну нельзя же давать такие оценки, пусть это делает читатель; я же возражу: 1) я и есть читатель и со-поэт; 2) а вам разве можно говорить: плохой поэт, хорошая поэзия, гениальный поэт etc.? Повторю: гениальных и плохих, хороших, средних и больших поэтов нет — есть гениальные, плохие, хорошие, средние и великие стихи.) А. Кушнер как поэт знает, с какой стороны приходит чудо. Знает и бескорыстно дарит свое знание нам. Поэзия — это самый бескорыстный род занятий: во-первых, поэт занимается тем, чем действительно, природно и неизбежно должен (и хочет) заниматься, в отличие от непоэтов; во-вторых, поэзия — самый бескорыстный, самый эффективный и самый оптимальный способ познания мира и Невыразимого в нем.

И еще несколько слов о самом важном (на мой взгляд) в поэзии А. Кушнера. Поэт (и писатель как поэт, и вообще художник как поэт)

— это не обязательно тот, кого читают сейчас; поэт скорее тот, кого будут читать всегда (начиная с неопределенного будущего, как Баратынского — через 50 лет после смерти; и здесь вызывает оторопь заявление одной нагловато-самоуверенно-миловатой детективщицы: она считает, что ее романы лучше прозы Достоевского ровно в 20 раз, так как ее тиражи превосходят тиражи Федора Михайловича Достоевского ровно в 20 раз [у него общий прижизненный тираж — всего 1 млн экземпляров]!). И еще: А. Кушнер поэт мужественный (его мужеству мог бы позавидовать даже Бродский). Объяснюсь: А. Кушнер никогда не отдавался обиде, его стихи вне обиды и вне сведения счетов (как это бывало у многих известных словесников, в том числе и у Булгакова, и у Бродского: обида автора, сталкиваясь с обидой, вызываемой инвективами во “враге”, усиливает обе обиды, “разгоняя” их до сверхразумной скорости, и такие “тексты-обиды”, порой воспринимаясь как тексты-страсть, тексты-огонь, пламень (лучше “огнь”), вихорь, — являются тем не менее текстами-деструктивами, текстами прецедентными, то есть сиюминутными, актуальнейшими, аттрактивными, саморекламными, “самопиарными” и, что очень важно, саморазоблачительными в силу скрытой и явной самооценки, содержащейся в любой инвективе).

Стихотворение “Сегодня странно мы утешены…”

— всё о Невыразимом, к которому приблизиться (ментально, словесно) можно лишь одним способом и образом — через отчаяние. Отчаяние поэта Кушнера множественное: во-первых, небесмертность плоти (Вечность рядом, нет, я в ней! — но я не вечен; не вечен в вечном прекрасном и дорогом); во-вторых, невозможность выражения Невыразимого, неназываемого, неизъяснимого (тютчевский комплекс — онтологически обусловленный); в-третьих, утрата Всего На Свете: и времени, и близких своих, и любви, и прошлого (милого, детского, чистого; здесь замечу, что А. Кушнер не утратил чистоты, ясности и прямоты — до откровения, до прозрения — ребенка), и будущего, — поэтому поэт и создает стихотворение — узел, стягивающий всё утрачивающееся в одно целое.

Утверждаю: поэзия (тематически любая и природно разнообразная: невербальная [абсолютная], вербальная [“выжатая” из мира и языка], вербализованная [уловленная поэтом]),

— поэзия в любом своем проявлении — метафизична. То есть онтологична и божественна (по Андронику Родосскому — “послефизична”, — метафизика есть то, что существует после физики. В метафизике — всё, и прежде всего семантика, смыслы (ментальность, духовность, психологичность и т.п.), и высшие принципы познания непознаваемого, и бессмертие души (и смерть!), и свобода воли, и свобода как таковая, и вечность, и бесконечность / беспредельность, и вечная любовь как вечная жизнь, и чудо Прекрасного, и ужас перед бездной, и сама бездна, и опыт души (бессмертной, противостоящей опыту плоти и разума), предощущения, и прозрение, и отчаяние, и сверхчувствительность — всё, что можно назвать одним словом, подаренным нам (по-русски) В.А. Жуковским, — Невыразимое. Или все, что есть только в поэтическом тексте. В поэзии. Метафизическое — вне физики — проявляется в онтологии, в божественном, в сверхъестественном, в чудесном, в загадочном, в мистическом, в непознаваемом. Именно непознаваемое является генеральным объектом и неизменным предметом поэзии. Непознаваемое (а мир всё-таки непознаваем. До конца. До сердцевины!) есть Невыразимое, неизъяснимое, то есть — поэтическое, которое в антропологическом отношении (в сфере человечества, культуры, словесности) облекается прежде всего в языковую форму (а затем уже в музыкальную, изобразительную, ваятельную etc.).

Язык (и поэтический тоже)

— явление разноприродное и многоприродное: он одновременно физичен (звучание, графика и т.п.), метафизичен (семантика, значение, смыслы etc.) и интерфизичен, совмещая в себе две материи — физическую и метафизическую, и являя собой в качестве синтеза материального и идеального — третью материю: интерфизическую. Действительно, язык в этом своем качестве не уникален: мир таков, человек таков, Вселенная такова. И человек — язык / язык — человек фиксирует такое тройственное состояние мира — человека — языка прямо и лексически точно: душа, Бог, Вечность, любовь, смерть, бессмертие, ангел, время, рай, ад и т.д. (эти слова следовало бы на графике начинать не со строчной и прописной, а со средней буквы). Поэзия — и физична, и интерфизична, и метафизична (до выражения своего в языке она пребывает в инфинитивном, то есть потенциально тройственном, состоянии). Поэзия — это не только род словесной деятельности, не только стихи и не только красота (эти 3 значения лексемы “поэзия” дают все словари), но и — главным образом — связь. Связь ментально-языкового — сквозь мир — с Невыразимым.

Если выстроить названия всех именованных книг А. Кушнера в один ряд, то выйдет интереснейшая лексико-семантическая и лексико-грамматическая парадигма, представляющая собой сложную, комплексную тематическую (идеографическую) группу слов / понятий. Всего их 25 из 36 (детские издания и избранное исключались

— на всякий случай: основания разные / различные, а классификация должна иметь одно общее основание — имя книги стихотворений; хотя жаль детских [замечательных] книг). Вот они: Первое впечатление; Ночной дозор; Приметы; Письмо; Прямая речь; Голос; Канва; Таврический сад; Дневные сны; Живая изгородь; Флейтист; Ночная музыка; Apollo In The Snow; На сумеречной звезде; Тысячелистник; Летучая гряда; Пятая стихия; Кустарник; Волна и камень; Холодный май; В новом веке; Таврический сад (2-е изд. + избр.); Облака выбирают анапест; Мелом и углем.

Можно ли интерпретировать данный ряд названий книг в отрыве от совокупного содержания (полного) всех стихотворений, собранных под обложкой / под обложками? Думаю, да: название книги стихотворений всегда не случайно и представляет собой, без всякого сомнения, концепт, образ (ключевой), ключевое наименование и т.п. В нашем случае название (заголовок) является также и идентификатором темы, ядерных смыслов, хронотопа etc. Таким образом, ряд названий книг

— это парадигма идентифицирующего (определяющего и обнаруживающего) типа. 24 названия выражены именными (в ключевой позиции) частями речи. А субстантив, существительное называет главную предметную часть мира, которая, без сомнения, вступает и в процессуальные (глаголы), и в атрибутивные (прилагательные) отношения элементов, составляющих данную сферу. Предметность в поэзии А. Кушнера — доминанта, но не константа: в ряду названий есть одно, выраженное простым нераспространенным предложением “Облака выбирают анапест”. Также и название “Мелом и углем” отображает процессуальную ситуацию “писать / писано / отмечать”. Если интерпретировать весь ряд названий по вертикали, то обнаруживается не только лексико-семантическая логика, но и отмечается, номинируется (автономинируется) путь поэта. Вот эта логико-смысловая цепочка / череда / парадигма: удивление а тревога (забота) а мир а попытка письменного (поэтического) отображения мира а оценка (и автооценка) мира а освоение (поэтическое) мира а обнаружение нового, частного и общего в мире а синтез внутреннего и внешнего миров а “вертикальное” познание мира (и себя), возможно ретроспективное а “вертикальное” познание мира, духовного (от “душа”) мира, Невыразимого (возможно проспективное) а познание и называние Невыразимого (стихии, душа, история, Бог etc) а познание беспредельности (пространственной) а познание беспредельности (временной) а осознание онтологической мощи поэзии а приближение к точке соединения физического и метафизического а …

Естественно, это не единственный вариант интерпретации метасмыслов, выражаемых названиями книг А. Кушнера. Но

— даже в этих субъективных номинациях метасмыслов и метаобразов прослеживается / отмечается концептуальное движение поэзии А. Кушнера или — репрезентируется его поэтический путь (термин “путь” в Блоковском понимании).

Смысловое и тематическое членение ряда названий книг выявил следующие группы поэтических идентификаторов:

1. Тематическая группа слов со значением эмоционально-психологической / творческой деятельности человека.

Первое впечатление; Ночной дозор; Приметы; Письмо; Прямая речь; Голос; Канва; Дневные сны; Флейтист; Ночная музыка; Летучая гряда (цитата из Пушкина); Облака выбирают анапест (приписывание небесному объекту человеческих качеств etc); Мелом и углем.

2. Тематическая группа слов со значением места (topos).

Таврический сад (2 раза); Живая изгородь; Apollo In The Snow (статуя в зимнем саду); На сумеречной звезде; Тысячелистник (растение

— книга etc); Кустарник; Волна и камень.

3. Тематическая группа слов со значением времени (hronos).

Ночной дозор; Дневные сны; Ночная музыка; Холодный май; В новом веке.

Отмечу, что некоторые названия являются точками смыслового пересечение тематических групп слов, и это нормально: зоны пересечения, как правило, неизбежны и выполняют соединительную функцию, являясь, таким образом, двойными / удвоенными идентификаторами метасмысловой сферы поэзии А. Кушнера. Доминирует тематическая группа названий со значением эмоционально-психологической / творческой (поэтической) деятельности

— всего 14 единиц, — против 5 единиц группы слов со значением времени и 7 единиц группы слов с пространственным значением (пересекаемость этих трех тематических словесных парадигм увеличила число поэтических идентификаторов). В целом, укрупняя и синтезируя полученные данные, можно выявить следующую смысло-тематическую/ метасмысловую триаду: поэзия — пространство — время, или:

Имею смелость (с опорой на данные метасмыслового анализа) утверждать, что в языковой и поэтической личности А.С. Кушнера присутствует и доминирует познавательно-когнитивный компонент, а не изобразительный, констатационный, описательный (дескриптивный) и т.д. Кроме того, очевидным является то, что поэтическое называние Невыразимого у А. Кушнера направлено на объекты пространственного (земного, небесного, стихийного) и временного характера.

Думается, что термины “метафизическая поэзия”, “философская лирика”

— избыточны, так как поэзия (“лирика”), номинируя Невыразимое и реноминируя названное с целью выявления в нем Невыразимого, — не может не быть метафизической по определению. Основные предметы поэтического познания и называния — жизнь, смерть, любовь, время, пространство, вечность, душа, Бог, язык, прекрасное, безобразное, ужасное, божественное, чудесное, волшебное и т.д. — являются непознаваемыми, а значит, существуют в сфере Невыразимого.

Человек проживает часть времени, поэт

— часть вечности. Человек (обывательствующий) часто и не подозревает, не знает, что он — живет, только попадая в чрезвычайные ситуации, он начинает задумываться, мучиться и восклицать: “Что со мной происходит? Что происходит?!” — а происходит с ним — жизнь. Поэт (“всеведенье поэта” — термин Д. Веневитинова и Ап. Григорьева) знает, что вещество жизни (дух жизни, сфера etc) проявляется только в смешении его с веществом смерти. Поэт видит разницу между смертью живого существа и смертью онтологической. Поэтому его отчаяние может быть и горьким, и светлым, и страшным, и даже веселым, ироничным, и тяжелым, и легким, но неизменно — постоянным. А. Кушнер приручает свое отчаянье (поэта), уговаривает его, обласкивает его невероятной стабильностью просодии, стабильностью смысловой и культурологической, а иногда дает ему волю (практически во всех своих книгах, а особенно в поздних, а особеннее — в книге “Мелом и углем”, книге сверхважной для современной поэзии, наследующей традиционную поэтику. А. Кушнер — человек и поэт мужественный: он “бьет” всегда (более 50 лет!) в одну точку — в самую важную, болевую (себя бьет!), — говоря о жизни, он всегда говорит (подтекстом, затекстом) о той черте, таинственной и притягательной в прямом смысле; она притягивает всех, всех без исключения, и пропускает за себя. Но это не гравитация смерти. Думаю, это тяготение вечности. А. Кушнер ясно видит эту черту — в каждом стихотворении. Но идет вперед. Проявляя при этом и просодическую, и языковую доблесть. Хаос социальный, смятение душевное, несмотря ни на что, плодотворное отчаяние — всё это если не упорядочивается, то уравновешивается строгим просодическим, смысловым порядком и космосом стихотворения. Поэтому поэтическая гармония А. Кушнера сложна и, как всё в этом мире, противоречива: каждое стихотворение (за редчайшим исключением), имея внешнее стройное и строгое “стихотворное благополучие”, содержательно являет две и более противоположные части, разделенные магической чертой, отмечающей — слева “это”, “наше”, “известное” и — справа — “иное”. И то и другое является своим.

“Родное” и “иное”

— оба пространства — остаются загадкой, а значит, они любимы, они кровно и родственно “свои”, “мои”, но уже не наши. “Иное” — индивидуально потому, что оно Невыразимо. Именно эта часть поэзии делает ее индивидуальной, персонифицирует ее, “приватизирует” то непознаваемое и Невыразимое, что дается в руки только одному.

Внимательное прочтение стихотворений в итоговой книге “По эту сторону таинственной черты” (По эту сторону таинственной черты: Стихотворения, статьи о поэзии. СПб.: Азбука: Азбука-Аттикус, 2011. 544 с.), контент-анализ и идеографическое исследование поэтических текстов А. Кушнера показали индивидуальную поэтическую картину Невыразимого. Идеография в данном случае сродни лексикографии и, под воздействием поэтического материала, преобразовывается в поэтографию. Поэтическая картина мира Невыразимого (или части мира, части непознаваемой)

— это система, имеющая сложнейшее строение в силу своей тотальной антропологичности (языковой личности А.С. Кушнера) и абсолютной уникальности. (Живем коллективно, познаем и умираем — индивидуально.) В этой поэтической картине, системе есть сфера, которую стихотворцы и стихосочинители обычно не замечают (и не ведают о существовании ее) или сознательно обходят. Поэты притягиваются к ней (гравитация Невыразимого, тяготение гибельного, но необходимого человечеству познания), стремятся к ней (ярчайший пример — Ф.И. Тютчев), “зашагивают” за “таинственную черту”.

Поэтография (идеография, поэтическая лексикография, смысло-тематический анализ, или

— “поэзиеграфия”) выявляет именно те поэтические фрагменты стихотворений (не приемы и средства выразительности!), в которых номинируются приметы Невыразимого. Эти фрагменты, или контексты, составили специфический свод, словарь — поэтический словарь неизъяснимого (непознаваемого, загадочного, но и сверхважного), — “словарь-сокровищницу-тезаурус”. Поэтический тезаурус.

В аксиологическом аспекте (в ценностном отношении) некоторые смыслы, выражаемые в поэтическом тексте, являясь наиболее частотными, важными и в текстостроении, и в смыслообразовании, “перерастают” свой статус доминирующих элементов смысловой структуры и приобретают статус константы: так смыслы преобразуются в нашем сознании в метасущность. Доминанты укрупняются, и группа эмоций синтезируется в метаэмоцию (например, в стихотворении Пушкина “Я вас любил, любовь еще, быть может…” эмотивы [прямые, образные и опосредованные] любить (3), любовь, душа, угаснуть, тревожить, печалить, безмолвно, безнадежно, робость, ревность, томиться, искренне, нежно, любимый формируют и выражают метаэмоцию любви), смыслы

— в метасмыслы, идеи — в метаидеи, образы — в метаобразы, концепты — в метаконцепты. Невыразимое, существующее в сфере метафизического, может ощущаться через интерфизическое (язык, время, Бог, любовь, истина, душа, бессмертие, смерть, жизнь и т.д.); и номинация примет Невыразимого невозможна без появления в тексте метаэмоции, метасмысла, метаобраза, метаидеи и т.п. (Замечу, что термины с приставкой мета - известны с античных времен: метафизика, метафора etc. — термины “метаязык” и “метаязыковой” очень актуальны сегодня в философии языка; а термин “метаэмоция жизни” впервые употребил Самуил Лурье в работах об И.А. Бродском.)

Поэтический тезаурус Невыразимого (на материале стихотворений А. Кушнера) устроен очень просто: слева приводятся контексты, в которых номинируются те или иные качества, свойства и признаки Невыразимого, а справа дается комментарий (замечу, что такой словарь-тезаурус не является абсолютно полным, а комментарии, естественно, имеют субъективный характер). Контексты извлечены из указанного издания А.С. Кушнера, с указанием страницы, на которой расположен текст данного стихотворения и контекста.

Поэтический словарь-тезаурус Невыразимого
(на материале стихотворений А.С. Кушнера)

Замечу, что контекстография

— методика болезненная (если не гибельная и разрушительная) для стихов (в своих книгах и др. работах я всегда и непременно цитирую поэтические тексты целиком). Однако создание поэтического тезауруса невозможно без фрагментации и “нарезки” стихотворений: исследователь выбирает из текста нечто самое важное (однотемное, метасмысловое и т.д.) для того, чтобы статистически (квантитативно, объемно) и семантически найти и показать среди доминирующих единиц — константу.

Контекстный состав (комментированный номинативным, констатирующим образом) поэтического тезауруса Невыразимого показывает, что в стихотворениях А. Кушнера (всего 338 текстов) содержится (как минимум) 126 прямых и образных словесных, фразовых, строфических и цельнотекстовых номинаций ситуации “Невыразимое”. Невыразимое, или его приметы, признаки, качества, свойства, выражается в стихах А. Кушнера единицами метасубстанционального уровня (где очень трудно отделить метаэмоции от метаобраза, от метаидеи, от метасмысла). Словарь-тезаурус Невыразимого демонстрирует ряд доминирующих метасущностей (метаэмоций, метаобразов и метаидей): Душа, Жизнь, Бог, “Иное”, Инобытие, Смерть, “Таинственная черта (жизнесмертие)”, Время, Вечность и Бессмертие,

— все названные метасмыслы в силу их высокой частотности (встречаемости) в текстах становятся концептами и константами смысловой (глубинной части) сферы. Метасубстанциональность поэзии А. Кушнера определяется, формируется и характеризуется экзистенциональностью, историчностью, культурологичностью, хронотопичностью (шаровой и разнонаправленной), метафизичностью, интерфизичностью, эмоциональностью, интеллектуальностью и др. Среди названных метасущностей лидерными являются Жизнь, Смерть, Любовь, Бог, Время и Инобытие (“Иное”). В этом отношении поэзия А. Кушнера (за счет “живых проводников” Души во Времени, в Вечности — пчела, оса, шмель, ласточка и др.) характеризуется прежде всего светоносностью (метаобразы света, луча, солнца, звезд, дня etc. постоянны), философским и онтологическим оптимизмом (даже Кушнеровская онтологическая тоска оптимистична и светла; и смерть светла, и роковая черта таинственна, но не ужасна; ужас как эмоция встречается в контекстах всего два раза) и мудростью.

Метасущность Бог осознается и осваивается, и представляется поэтом не только как Создатель, Господь и Творец, но и как коллега, допускающий возможность и оппозиции, и дихотомии, и антиномии (см. иронические “околорелигиозные” стихи), и тождествующей пары Творец-творец. Бог А. Кушнера очеловечен: антропоморфность Бога

— явление поэтическое, “поэто-человеческое”, но не панибратское, а сотрудническое, творческое, точнее — сотворческое. Со-творчество Творца и творца (поэта) — признак подлинности и мудрости.

Поэтическая лексикография, идеография, или

— “поэзиеграфия”/ “поэтография”, — методика не новая, но постоянно уникальная (в силу тотальной индивидуальности и сложности материала) и актуальная. Очевидно, что мечта О.Э. Мандельштама о появлении науки о поэзии остается мощнейшим двигателем и стимулом идеографических исследований.

Поэт Александр Кушнер, его стихотворения и поэтологические труды занимают свое законное место (какое? Здесь оценки, иерархии и рейтинги неуместны и невозможны: поэт, поэзия, поэтология

— явления самодостаточные и не нуждающиеся в восполнении, а тем более в определении ценности, — аксиологичность поэзии бесспорна; другое дело — литература: здесь все оценивается, продается и покупается, что совершенно невероятно в сфере поэзии, а также поэтосферы прозы, драмы и эссеистики [поэтологической, мемуарной и др.]). Место законное — значит следующее: место (точнее — повсеместность в поэтосфере) поэта в словесности определяется взаимодействием поэзии, дара и этико-эстетической атмосферы в данное время. И ничем более. То есть поэт — не возможен, но — обязателен и — при наличии указанного условия — неизбежен. Поэтический генезис в любом персонально-поэтическом случае — явление множественное, шарообразное и точно неопределимое. Сам А.С. Кушнер (в своих интервью) постоянно называет ряд имен поэтов если не предтеч, то дорогих ему предшественников, которые, возможно, определяли и определяют его этико-эстетическую ориентацию (здесь теория роя исключена!). Вот эти имена: Пушкин, Баратынский, Тютчев, Вяземский, Лермонтов, Блок, Мандельштам, Анненский, Пастернак, Ахматова, Цветаева, Кузмин, Ходасевич, Заболоцкий и др. (не стану называть имен современников — их знают все). А. Кушнер как истинный поэт сильнее зависим от вертикальных связей (диахрония) в поэзии, нежели от горизонтальных (синхрония), более приемлемых для стихотворцев, но не для поэтов.

Языковая, поэтическая и культурологическая доблесть А. Кушнера очевидны: поэт вслед за А.А. Ахматовой защитил, оборонил и сохранил поэтическую национальную традицию

— и от разрушительной деятельности политоманов, и от безумной работы графоманов. Поэтический темперамент А. Кушнера уникален: он соединяет в себе три тенденции — интенции различной природы — дотворческой, творческой и послетворческой. Вот почему А.С. Кушнеру удается создавать интереснейшие и глубокие поэтологические и филологические в целом труды (которые достойны отдельного исследования).

Поэзия А. Кушнера

— культурологична, и это качество сегодня, в наш слабопросвещенный век, драгоценно (будто поэт предчувствовал наступление эпохи посткнижной [визуальной] и полупошлой полукультуры!). Поэзия А. Кушнера — исторична, темпоральна и топографически зависима и одновременно свободна (вольна), — а это редкое качество стихов. Поэзия А. Кушнера добра и светла, как никакая иная. И главное свойство его поэзии, на мой взгляд, — это совмещение в ткани стихотворений (а таких текстов более трети из всего опубликованного) трех различных, разноприродных видов (типов, вариантов) материи, ее вещества — физики, интерфизики и метафизики (называю эти субстанции в строгом логическом порядке). Прямо говоря, поэзия А. Кушнера метафизична и одновременно предметна, чувственна, умна, интеллектуальна и мудра (ум, интеллект и мудрость — разные состояния сознания и души).

Человек проживает жизнь и удивляется: Господи! Как быстро она прошла… Поэт проживает жизнь и еще что-то

— нечто большее: он проживает жизнь поэзии, жизнь культуры — особую жизнь, в которой может и не быть богатой фактологии, но которая — вся — вздыблена событиями иной природы; событием стихотворения, событием озарения и прозрения, событием затяжной онтологической тоски или событием онтологического счастья. Человек проживает время — свое, социальное, историческое. Поэт проживает время как таковое, или — Вечность. Точнее — часть вечности.