***Цель научной работы – показать, как реальный роман отразился в творчестве двух поэтов.
***Немного истории
Осип Эмильевич Мандельштам и Марина Цветаева впервые увиделись летом 1915 года в Коктебеле, но это ещё не было их знакомством. Стихи друг друга они узнали позднее, в Петрограде в январе 1916 года. Мандельштам тогда подарил Цветаевой свою книгу стихов «Камень». Его поэзию Цветаева всегда ценила высоко, видела в ней «магию», «чару», несмотря на «путаность и хаотичность мысли». Он пленил её высокой степенью словесного совершенства. «Если существует Бог поэзии, - писала Марина, - то Мандельштам - его гонец. Он доносит до людей божественный голос точным и чистым». 20 января Цветаева вернулась в Москву, в Борисоглебский переулок; Мандельштам был увлечен ею, поехал за ней, а потом возвратился, потом снова приезжал в Москву и возвращался назад в Петербург.
Через много лет Марина Ивановна вспоминала: «…Чудесные дни с февраля по июнь 1916 года, дни, когда я Мандельштаму дарила Москву. Не так много мы в жизни писали хороших стихов, главное: не так часто поэт вдохновляется поэтом…». Надежда Яковлевна Мандельштам (Хазина) очень точно определила то, что произошло между двумя поэтами: «Цветаева, подарив свою дружбу и Москву, как-то расколдовала Мандельштама. Это был чудесный дар, потому, что с одним Петербургом, без Москвы, нет вольного дыхания, нет настоящего чувства России…».
Интересно, что два совершенно разных человека разглядели друг друга, захотели говорить обо всем подряд – говорить через стихи, говорить, глядя на небо, на московские купола, на петербургские узкие улицы…
***Стихи
Известно, что Мандельштамом МЦ было написано 3 стихотворения, насчет количества ее поэтических ответов существуют различные мнения. Однако в любом случае образ, которые создается ее строчками, по-настоящему живой: у него есть и черты внешнего облика («Ты запрокидываешь голову/ Затем, что ты гордец и враль», «Чьи руки бережные нежили / Твои ресницы, красота...»), и разгадка характера (вечный ребенок и отродясь поэт), и указание на поэтическую традицию, вскормившую его («Молодой Державин»), и признание его превосходства над собой («Я знаю, наш дар - неравен, / Мой голос впервые - тих»), и пророческие слова о его судьбе («Голыми руками возьмут - ретив! упрям! - / Криком твоим всю ночь будет край звонок! / Растреплют крылья твои по всем четырем ветрам...»). Образ же, созданный Мандельштамом, более «элегантный», по выражению исследователя Ронена, появляется в «В разноголосице девического хора»:
1.... И в дугах каменных Успенского собора
Мне брови чудятся, высокие, дугой.
2. В стенах Акрополя печаль меня снедала
По русском имени и русской красоте.
3. ... Что православные крюки поет черница:
Успенье нежное - Флоренция в Москве.
4. И пятиглавые московские соборы
С их итальянскою и русскою душой
Напоминают мне явление Авроры,
Но с русским именем и в шубке меховой.
Как же создается образ Цветаевой? Видно, что «русское имя» и «русская красота» - слишком общее, неиндивидуальное место, чтобы в них узналась именно она. «Шубка меховая» и «высокие брови, дугой» (к тому же подсказанные каменными дугами арок) настолько внешние и вещные признаки, настолько безразличные и к глазам, и к сердцу, что если такое ее присутствие и задумывалось как комплимент или признание в любви конкретной женщине, то женщина эта, и тем более женщина-поэт (с именем, кстати, морским, отнюдь не каменным и не русским), женщина-поэт, сказавшая о «презрении к платью плоти временному» (что уж говорить о платье куда более временном - шубке меховой), с полным основанием могла ощутить взгляд Мандельштама как холодное скольжение по достопримечательностям столицы, в вереницу которых включена и она - наперекор всей ее природе обезличенная.
Но при этом как бы названная по фамилии. По наблюдению В.М.Борисова, в строчке «Успенье нежное - Флореция в Москве» Флоренция есть этимологически точный перевод фамилии Цветаевой. На том же - находя это особого внимания заслуживающим - настаивает и американский профессор О.Ронен, который, говоря о поэтической перекличке Мандельштама и Цветаевой, замечает: «Он ответил ей очаровательным стихотворением о старинных соборах XV века в Кремле, о творении Аристотеля Фиораванте «…», принимая во внимание «цветочную» фамилию его «корреспондентки». Нельзя с уверенностью сказать о верности этого предположения, однако поэтический ответ Марины Цветаевой на строку о Флоренции есть: в стихотворении «После бессонной ночи слабеет тело…» (19 июля 1916 г): «И на морозе Флоренцией пахнет вдруг»
Но, к сожалению, ни сама аллюзия, ни ее «элегантность» дела не меняют: Мандельштам ни одним словом не обратился к своей «корреспондентке», не уловил и не назвал ни одной цветаевской черты, глядя вместе с ней на красоты кремлевских соборов. Потому стихотворение «В разноголосице девического хора» сама Цветаева с не полным правом восприняла лишь как «холодное великолепие о Москве».
Зная уже дальнейшую судьбу их отношений, можно только поразиться Мандельштаму: в 1922 году в обзорной статье «Литературная Москва» он упомянул Цветаеву, как истинный «антицветаевец» - неприязненно и раздраженно. К этому времени он, по-видимому, разлюбил в ней все, а то, что прежде больше всего нравилось и притягивало, под чары чего он на какое-то время подпал, раздражало его теперь острее и больше прочего. Петербургский гость, очарованный московской музой, получивший от нее в дар первопрестольную столицу (и, что в обстоятельствах зимы-весны 1916 года было почти неизбежно, принявший Москву в цветаевском видении), Мандельштам, охладев и отдалившись, направил самые острые стрелы своего неприятия именно в эти две мишени - московская муза и цветаевская Москва. Первую он просто стер как несуществующую: «Худшее в литературной Москве - это женская поэзия. Опыт последних лет доказал, что единственная женщина, вступившая в круг поэзии на правах новой музы, это русская наука о поэзии...». Во второй он ощутил теперь непереносимую для себя фальшь, что с некоторым даже избытком негативизма излилось в его словах о «безвкусице и исторической фальши стихов Марины Цветаевой о России - лженародных и лжемосковских».
Однако пока отношение не изменилось были написаны строчки стихотворения «Не веря воскресенья чуду» - последнего, адресованного Цветаевой летом 1916 года, стихотворения уже не московского, а коктебельского и отнюдь не холодного. И чудо воскресения и примирения случилось: Цветаева вспомнила приезд Мандельштама в Александров, где она гостила у сестры, вспомнила их прогулки по окрестным холмам, с обязательным заходом на кладбище, так пугавшее Мандельштама, вспомнила все то, чем навеяно было это прощальное стихотворение и написала мемуарный очерк «История одного посвящения».
Не протокол московских красот, не условно любимая женская тень, затерявшаяся среди них, и не туманные исторические аллюзии, навеянные местом прогулок и темой бесед, то есть не те «несколько холодных великолепий о Москве», которые с горечью помянула Цветаева в своей тетради, а теплое человеческое слово, прямо, без «элегантных» аллюзий обращенное к ней, воскресило летом 1931 года атмосферу давней дружбы и образ молодого Мандельштама:
Не веря воскресенья чуду,
На кладбище гуляли мы.
- Ты знаешь, мне земля повсюду
Напоминает те холмы…
Где обрывается Россия
Над морем черным и глухим.
От монастырских косогоров
Широкий убегает луг.
Мне от владимирских просторов
Так не хотелося на юг...
Целую локоть загорелый
И лба кусочек восковой..
Я знаю - он остался белый
Под смуглой прядью золотой.
Целую кисть, где от браслета
Еще белеет полоса.
Тавриды пламенное лето
Творит такие чудеса.
Как скоро ты смуглянкой стала
И к Спасу бедному пришла,
Не отрываясь целовала,
А гордою в Москве была.
Нам остается только имя:
Чудесный звук, на долгий срок.
Прижми ж ладонями моими
Пересыпаемый песок.
Для лирического героя Мандельштама земля - напоминание о конечности все в окружающем мире – жизни, отношений, «владимирских просторов». Свою возлюбленную он называет «монашкою туманной», что отражает сложность, противоречивость ее внутреннего мира. В отличие от лирической героини Цветаевой, будущее он видит не светлым – «значит, быть беде», не наслаждается текущим мигом, размышляя о вечных вопросах человечества – «Нам остается только имя»; в нем, казалось бы, и страсти-то нет. Но при внимательном прочтении становится понятно, что его безграничная нежность выражается во внимании к белой полоске от браслета на ее руке, в его поцелуях в лоб и в локоть. Для героя стихотворения необходимым является не мир Руси, а мир Тавриды: он не хочет на юг, но, как и Одиссей, должен пуститься в странствия, по своим образам это стихотворение похоже на «Золотистого меда струя…» («золотая прядь» - «золотое руно», Таврида, «море черное и глухое» - «морские тяжелые волны», «белеет полоса» - «в комнате белой, как прялка» и так далее). О Москве здесь говорится почти иронично, как о мире, вне которого возлюбленная теряет свое волшебство, она уже не защищена чарами города – «Как скоро ты смуглянкой стала» (хотя у нее «лоб восковой», что и нравится лирическому герою). Если московский мир цветаевской героини будет таким же «передан» ее дочери, то здесь – попытка хоть на мгновение «прижать <…> Пересыпаемый песок». Если здесь «остается только имя», то у Цветаевой полные названия почти никогда не употребляются. «Темная» здесь не свежая ночь, а «юродивая слобода» - даже мотив юродства, который в цветаевских стихах по значимости равен мотиву смерти, здесь отвергнут лирическим героем; исконно русское противопоставлено античному.
Со стороны Цветаевой – цикл «Стихи о Москве», ряд других посвящений. Стихи Марины, обращенные к Осипу, неизменно радостны, приподняты, жизнелюбивы, в них нет ни трагизма, ни мыслей о расставании:
Никто ничего не отнял –
Мне сладостно, что мы врозь!
Целую Вас через сотни
Разъединяющих верст.
Потрясает, в первую очередь, оценка таланта Мандельштама: из писем семьи Цветаевых известно, что в феврале 1915 года состоялся поэтический вечер в доме Жуковских в Кречетниковском переулке. Приглашенные молодые поэты читали свои стихи, после каждого выступления Вячеслав Иванов, бывший главным экзаменатором и судьей, «изрекал свое суждение-приговор, принимавшиеся всеми молча, без протеста». Суждения были безапелляционно строгими, и только Марина, не потерпевшая кислого отзыва на ее стихи, «решительно и надменно возразила. При этом ей абсолютно безразлично, нравятся Вячеславу ее стихи или нет». Главное – дух противоречия, проявление собственной индивидуальности, непохожести на остальных, о том, чтобы смириться с чьим-либо авторитетом, уже и речи не шло.
И вот через год после того вечера Марина в своем стихотворении сравнивает Мандельштама с одним из своих самых любимых поэтов, называет «свой стих», а следовательно, все свое творчество «невоспитанным», говорит о неравности талантов… Эти поразительные строки позволяют понять отношение Цветаевой к своему петербуржскому гостю: восхищение, видение «божественного мальчика», полная влюбленность в его творчество, при том что Марина видела бытовую несостоятельность Осипа (запись в дневнике о визите в Александров). Хотя в стихах Цветаевой и Мандельштама, посвященных друг другу, довольно мало автобиографичности, любовь Марины в первую очередь к поэту позволяет нам назвать их роман поэтическим.
Вернемся к стихотворению «Никто ничего не отнял…»:
На страшный полет крещу Вас:
-Лети, молодой орел!
Ты солнце стерпел, не щурясь, -
Юный ли взгляд мой тяжел?
Нежней и бесповоротней
Никто не глядел Вам вслед.
Целую Вас – через сотни
Разъединяющих лет.
Эти четверостишия написаны в начале февраля 16 года, прошло около недели со дня близкого знакомства, но уже тогда в них звучит пророчество: не только великий поэтический путь, но и страшный финал. Нестандартность всего, связанного с Мандельштамом, отражается на возникающих образах: «молодой» дважды используется с мало ассоциирующимися с молодостью словами – «Державин» и «орел», символами чего-то классического, непоколебимого, - Марина связывает творчество своего гостя с традициями Золотого века, а себя – с миром «боляр», то есть обращается к целой эпохе, возрождая ее в сознании читателя посредством нескольких сквозных образов. Можно назвать и другие оксюмороны: «нежней и бесповоротней», «страшный полет» - «лети»; антитезу: «Ты солнце стерпел, не щурясь, Юный ли взгляд мой тяжел?»
Марина «дарила ему Москву» как брату по творчеству, хотя, по ее мнению, и превосходящему ее в таланте: «Из рук моих – нерукотворный град Прими, мой странный, мой прекрасный брат». Сквозным становится мотив птицы: если в начале поэтического диалога это орел, царственный хищник, который может все перенести, то в «Разлетелось в серебряные дребезги…» - «Мой выкормыш, лебеденок», о котором лирическая героиня будет «молиться угодникам». Интересно, что благодаря двум этим стихотворениям можно увидеть все возрастающий в сборнике «Версты» интерес Цветаевой к исконно русской культуре: от Державина, придворного поэта, к народной примете (разбитое зеркало – к близкой разлуке).
Мотив пророчества есть и в «Гибель от женщины. Вот знак…»:
Не спасет ни песен
Небесный дар, ни надменнейший вырез губ.
Тем ты и люб,
Что небесен.
Ах, запрокинута твоя голова,
Полузакрыты глаза – что? – пряча.
Ах, запрокинется твоя голова –
Иначе.
Голыми руками возьмут – ретив! упрям!
Криком твоим всю ночь будет край звонок!
Растреплют крылья твои по всем четырем ветрам!
Серафим! – Орленок!
Из портретных черт изображены только надменный вырез губ и такой же, на первый взгляд, надменный взгляд полуприкрытых глаз; сравним с образом возлюбленного в стихотворении «Откуда такая нежность?»: «певец захожий», «губы Знавала нежней твоих», «Еще не такие гимны Я слушала ночью темной», но все это теряет значение, - лирическая героиня покорена «отроком лукавым» и помнит только о его ресницах – «нет длинней».
Саму встречу лирическая героиня Цветаевой объясняет волей судьбы («Какого спутника веселого Привел мне нынешний февраль!»), эта случайность позволяет ей увидеть мир по-новому, вырваться из бытовых, обывательских масштабов: прогулка по городу похожа скорее на обряд с «медленно пускаемым дымом», герои «Торжественными чужестранцами Проходят городом родным» (родным уже для обоих, ведь - подарен).
Во время прогулки происходит не только олицетворение города («река, полощущая Цветные бусы фонарей»), но и воскрешение истории, событий, происходивших в увиденных местах: «Я доведу тебя до площади, Видавшей отроков-царей…».
В марте 16 года Цветаева пишет «Димитрий! Марина! В мире…», указывая в этом произведении на две соединенных веками судьбы, на два имени. И снова события реального мира объясняются «двусмысленной звездой», совпадением родимого знака «на темной ланите» (прошлые эпохи настолько рельефны в сознании Марины, что она даже прибегает к использованию устаревшей лексики). Лирическая героиня напрямую связывает себя с образом Марины Мнишек:
«Тебя пою,
Злую красу твою,
Лик без румянца.
Во славу твою грешу
Царским грехом гордыни.
Славное твое имя
Славно ношу.»
Во образе легендарной Марины заключаются все те качества, которыми так восхищается Цветаева, в том числе и умение видеть в «Солнце - среди - звезд». Выражая готовность разделить судьбу жены самозванца, лирическая героиня предсказывает финал своей жизни: «Знать, уже делать нечего, Отошел от ее плечика Ангел», но загубил-то ее «вор-прелестник», значит, не за свой мятежный дух пострадала Марина Мнишек – ангел отошел от нее, чтобы сообщить Господу «злые вести» о том, вероятно, что ее жизнь закончится в одной из «ночных башен», мимо которых лирическую героиню и ее «вдохновенного друга» будут «мчать площади».
Заключительное четверостишие указывает на то, что Цветаева с Мандельштамом гуляли около Архангельского собора, говорили о Лже-Дмитрии и Марине Мнишек, ставили свечу:
Марина! Димитрий! С миром,
Мятежники, спите, милые.
Над нежной гробницей ангельской
За вас в соборе Архангельском
Большая свеча горит.
З.Г.Минц в своей статье «Военные астры» комментирует эти аллюзии: «Для стихотворений Мандельштама и Цветаевой характерна не только присущая акмеистам интерпретация изображаемого через возведение к историко-культурным архетипам. Важны также множественность интерпретирующих кодов и использование обоими художниками общего языка (языков), превращающее их творчество в своеобразный диалог.» Кроме того, Цветаева обращается и к различным произведениям мировой литературы: в одном из стихотворений это упоминание «Орленка» Ростана, в другом («Искательница приключений») – «Коринны» Ж. Де Сталь: «Звали меня Коринной,
Вас Освальдом». Зара Минц отмечает не только свойственную футуристической литературе фонетическую замену «Марина - Коринна» и «Осип - Освальд», но и противопоставление вероисповедания героев произведения, что служило параллелью петербуржско-московской принадлежности поэтов.
Еще до встречи с Цветаевой Мандельштамом было написано «С веселым ржанием пасутся табуны…», в котором присутствуют важный для автора образ яблока:
Я слышу Августа и на краю земли
Державным яблоком катящиеся годы, -
И игра омофонами: «И - месяц цезарей - мне август улыбнулся».
Эти же образы есть в цветаевском стихотворении 1917 года:
Яблоком своим имперским
Как дитя, играешь, август -
Как ладонью, гладишь сердце
Именем своим имперским
Август!..
Включенное в диалог с Мандельштамом, это стихотворение начинается словами: «Август - астры…». Что же стало особой соединяющей между двумя поэтами?
Главным даром Цветаевой Мандельштаму, как было отмечено, была Москва, чей образ довольно полно изображен в цикле из 9 стихов о ней.
Будет твой черед:
Тоже – дочери
Передашь Москву
С нежной горечью.
«Первопрестольная столица» становится даром и для дочери, и для всего мира – в этом и заключается исключительность поэта: только он может научить видеть самое привычное по-новому. Цветаева и Москва, как пишет А.Саакянц, являются «неделимым целым», поэтому для понимания первой нужно сказать о многогранности второй.
Поэт видит любимый город, который для него является и домом, и «сундуком» с воспоминаниями, и сочетанием разных исторических эпох, с высоты птичьего полета («Облака – вокруг, Купола - вокруг»), метафорически простирает над всем ним руки, защищая Москву и «вознося деревце невесомое». Об этом образе стоит сказать отдельно: он может символизировать здесь поэтический дар («бремя лучшее»), взрощенный Мариной в себе, может быть отсылкой к любимому дереву рядом с домом в Трехпрудном, может быть символом жизни вообще. Речь лирической героини наполнена архаизмами «сем», «сорок сороков», «привольное», многие слова опущены – «Зори ранние На Ваганькове», «Как золотой ларчик Иверская горит», что заставляет нас отгадывать то, о чем говорится в стихотворении. В цикле стихов о Москве встречаются и литературные аллюзии: например, строки «Где и мертвой мне Будет радостно» перекликаются с пушкинским «И хоть бесчувственному телу Равно повсюду истлевать, Но ближе к милому пределу Мне всё б хотелось почивать» - о том, что и после физической смерти будет жива любовь к родным местам. «Мой первенец» - обращение и к Але, и к Москве; Цветаева будто предчувствует неизбежность будущей эмиграции. «Первенец» - отсылка к системе престолонаследия на Руси, русским семейным традициям. Кроме того, цветаевское понимание Москвы как «первенца» противопоставлено восприятию столицы как «третьего Рима». Сорок и семью – ключевые числа, встречаются во многих стихотворениях цикла. Семь – число Господа, 40 – количество дней, проведенных Иисусом в пустыне, согласно Евангелию; количество лет, которые Моисей водил еврейский народ по пустыне – то есть оно очень значимо в контексте христианской культуры и мировоззрения. «Будет твой черед: Тоже – дочери Передашь Москву» - как своего наследника Цветаева всегда воспринимала Алю, возможно, причина кроется в некоторых биографических фактах: И.В. Цветаев очень хотел сына, было даже выбрано имя – Александр, однако родилась дочь, которая всю жизнь ощущала своеобразную вину перед отцом и писала, что «внутри - Александр», сочетала в себе мужские черты характера, порой ощущала себя «мальчиком, бегущим резво». Возможно, поэтому она реабилитирует женское начало, подчеркивая его преобладание в образе Москвы, «завещая» город дочери. Москва настолько противоречивый город, что даже чувства, связанные с ней, амбивалентны («нежная горечь»), но мотив воли («вольный сон») неизменно связан с высокими понятиями, мотивом мечты.
Москва сочетает в себе и древнее, церковное: «Купола - вокруг», и настоящую силу любви: «И встанешь ты, исполнен дивных сил… Ты не раскаешься, что ты меня любил», и элементы военно-революционного времени: «Ох, как в ночи страшен Рев молодых солдат!», «Ох, этот рев зверский!». Цветаева доказывает превосходство Москвы над Петербургом, подчеркивая преемственность ее культуры: «Царю Петру и вам, о царь, хвала! Но выше вас, цари, колокола».
В стихотворении «Из рук моих…» применительно к слову «град» используется эпитет «нерукотворный», который мифологизирует пространство, лишает понятия их бытового значения. Над церквями, все теми же сорока, «реют голубки». Это не только еще один библейский образ, это еще и полная непохожесть на Мандельштама с его «Язык булыжника мне голубя понятней». Однако здесь Цветаева приобщает его к миру «звездного», «православного»: «Пятисоборный несравненный круг Прими, мой древний, вдохновенный друг». Благодаря церковнославянской форме слова («к Нечаянныя Радости», «червонные купола») образ «сада», в который лирическая героиня ведет «чужеземного гостя», ассоциации с библейским сюжетом неизбежны (мотив раскаяния – правда, в переносном смысле).
Ночью Москва меняется, становясь разгульно-страстной («Даром, что свят - вид»), олицетворяется и чувство: «Жарко целуй, любовь».
«- Москва! – Какой огромный Странноприимный дом!» - мотив странничества заявлен во многих стихотворениях цикла, поскольку, во-первых, тесно связан с темой поэтических исканий, и, во-вторых, является одним из ключевых в понимании русской души.
«Остужены чужими пятаками – Мои глаза, подвижные как пламя» - практически предсказание дальнейшей судьбы Марины Ивановны: потерять всю жизненную силу в попытках как-то справиться с почти катастрофическим положением семьи в бытовом плане, в надеждах на любую работу, но эти строки можно понимать и как необходимость смиренности для постижения высшей истины. «И – двойника нащупавший двойник – Сквозь легкое лицо проступит лик» - лирическая героиня понимает то, насколько разной она может быть, понимает и то, что нужно оставить в себе только самое светлое, хорошее, тогда земное лицо сменится «ликом». В стихах «русского периода» в творчестве Цветаева часто обращается к теме смерти – это или близкое «Идешь на меня похожий» «На ваши поцелуи, о, живые, Я ничего не возражу - впервые», где воспоминания о том, что было в жизни, делают мотив смерти высоким, полным светлой грусти по тому, что уже прошло.
И льется аллилуйя
На смуглые поля.
Я в грудь тебя целую,
Московская земля!
Финальное стихотворение цикла – «Красною кистью», в котором концентрируются встреченные ранее образы:
Красною кистью
Рябина зажглась.
Падали листья,
Я родилась.
Спорили сотни
Колоколов.
День был субботний:
Иоанн Богослов.
Мне и доныне
Хочется грызть
Жаркой рябины
Горькую кисть.
Красный цвет символизирует кровь или жертву; образ рябины, плодоносящей осенью, становится символом того мира, который Марина впервые увидела, только родившись, ее горечь примешивается и к нежности (первое стихотворение цикла), и к другим чувствам лирической героини; звон сотен колоколов создает атмосферу благовещения, уюта, делает родным весь город. То, что в стихотворении преобладают назывные или неполные предложения, говорит о характере автора – решительности, твердости.
Снова обратимся к статье З.Г.Минц: «Военные астры» (то есть «астры военной осени», о которых было сказано выше) - это завершение диалога Мандельштама и Цветаевой. Астры военного августа - одно из воспоминаний о высоком мире молодости, который сохранил ценность для позднего Мандельштама. <...> Все это становится утверждением неизменности культурной и творческой позиции. Но культура утверждается не как личная и потому включает язык диалога с Цветаевой как знак многих диалогов, эту культуру составляющих.»
Цветаева и Мандельштам совершенно по-разному видели окружающий мир и по-разному писали о нем, однако это, скорее всего, и стало причиной интереса друг к другу. Стихи, написанные во время и после романа, не столько отражают его реальные детали, сколько отражают внутренний мир поэтов, их понимание творческого пути.
***Библиография:
1. Мандельштам О.Э.. Избранное. Динамит, Золотой век, СПб, 2000.
2. Цветаева М.И.. Книги стихов. Эллис Лак, Москва, 2006.
3. Минц З. Г. Блок и русский символизм: Избранные труды: В 3 кн. СПб.: Искусство – СПб, 2004. Кн. 3: Поэтика русского символизма. С. 314–316.
4. Кудрова И. Жизнь Марины Цветаевой. Документальное повествование. – СПб.: Издательство журнала «Звезда», 2002. – (Серия: Русские поэты. Жизнь и судьба.). С. 137-150.
5. Айзенштейн Е.О. Сны Марины Цветаевой. СПб.: 2003. С. 69-71.
6. Шевеленко И.Д. Литературный путь Цветаевой: Идеология-поэтика-идентичность автора в контексте эпохи. – М.: Новое литературное обозрение, 2002. С. 119-122.
7. Саакянц А.А. Твой миг, твой день, твой век: Жизнь Марины Цветаевой. – М.: Аграф, 2002. – 416 с.
Главы из моей курсовой работы. Да простят меня цветаевед И. Кудрова и филолог Т. Геворкян, будучи студенткой второго курса, позволяла себе «подворовывать», списывая зачастую целые абзацы..
.
(такие разные и такие равно гениальные)
Первая встреча Цветаевой и Мандельштама состоялась летом 1915 года в Коктебеле. То было лишь мимолетное знакомство, общение возобновилось в начале 1916 г. - в дни приезда Цветаевой в Петербург. Теперь в Петрограде, Осип Эмильевич разглядел Марину, возникла потребность в общении настолько сильная, что М андельштам последовал за ней в Москву и затем на протяжении полугода несколько раз приезжал в старую столицу.
Здесь, по сообщению биографа Цветаевой И. Кудровой мы узнаем, что молодых поэтов не раз вместе встречали на поэтических вечерах Вячеслава Иванова и в доме Е. О. Волошиной матери знаменитого поэта и друга Марины - Максимилиана Волошина. В последний раз Мандельштам навестил Цветаеву в июне 1916 г. в Александрове, где та гостила у младшей сестры. Стремительный отъезд Осипа Эмильевича из Александрова в Коктебель навсегда разорвал те трепетные отношения полгода связывающие поэтов. Они еще виделись до отъезда Цветаевой за границу, но то была уже иная пора их отношений: в них не стало волнения, влюбленности, взаимного восхищения, как в те «чудесные дни с февраля по июнь 1916 года», когда Цветаева «Мандельштаму дарила Москву». К этим именно месяцам относятся стихи, которые написали они друг другу: десять стихотворений Цветаевой и три — Мандельштама.
После 1922 года (летом Цветаева через Берлин уехала в Чехию; началась ее эмиграция, из которой она вернулась лишь в 1939-м, когда Мандельштама не было уже в живых) они не встречались и не переписывались. В том же 1922 году увидела свет статья Мандельштама «Литературная Москва», первая часть которой содержит резкие выпады против Цветаевой. Ей, однако, прочитать эту статью не довелось. Больше Мандельштам не писал о ней никогда, но со слов Анны Ахматовой известно, что он называл себя антицветаевцем и был согласен с Ахматовой в том, например, что «о Пушкине Марине писать нельзя... Она его не понимала и не знала». Между тем в эмигрантские свои годы Цветаева написала о Мандельштаме дважды: в 1926 году — «Мой ответ Осипу Мандельштаму», а в 1931 — мемуарный очерк «История одного посвящения». Часто упоминала она его и в своих письмах, неизменно отдавая щедрую дань его стихам, поэтическому его дару, не скрывая порой своей к Мандельштаму неприязни и настойчиво разграничивая свой и Мандельштама в поэзии путь.
Как видно уже из этой краткой биографической справки, отношения Осипа Мандельштама и Марины Цветаевой были изменчивыми и отнюдь не простыми: начавшись с высокой ноты всяческого взаимного приятия, взаимных же поэтических посвящений, они довольно быстро охладились, а позже совсем ожесточились. Тем любопытнее на этом именно материале выяснить: как, каким увидела, поняла и запечатлела Марина Цветаева, Осипа Мандельштама, насколько «ясен» был ее взгляд.
Нарушая хронологию, погрузимся, пожалуй, сразу же в бурный для Цветаевой 1926 год, ибо именно здесь завязался самый острый сюжет их с Мандельштамом заочных отношений. Этот год еще принесет ей звездные страницы переписки с Пастернаком и Рильке, а пока, в самом его начале, она пишет два нескрываемо резких «ответа»: нелюбимому, очень влиятельному в литературных кругах русского зарубежья критику Георгию Адамовичу и любимому поэту Осипу Мандельштаму. «Мой ответ Осипу Мандельштаму» - первая проза Цветаевой о Мандельштаме, написанная в связи с его книгой «Шум времени».
О себе — мальчике и подростке, о своей семье, о ранних своих впечатлениях, о мире имперской столицы, обступившем детское сознание, о юношеском становлении, об умонастроениях, в том числе и своих, времен первой русской революции и о Феодосии времен гражданской войны вспоминает Мандельштам в «Шуме времени». И активным, формирующим началом этих воспоминаний выступает Петербург конца ХIХ века, добровольческий Крым, а еще — музыкальное, литературное, театральное, идеологическое, политическое наполнение предраспадной эпохи, какой увидел, понял и запомнил ее будущий поэт Осип Мандельштам.
Книга у Цветаевой открылась на «Бармы закона», - маленьком рассказике про полковника крымской добровольческой армии, друга М. Волошина Цыгальского. «Однажды, стесняясь своего голоса, примуса, сестры, непроданных лаковых сапог и дурного табаку, он прочел стихи».
Я вижу Русь, изгнавшую бесов,
Увенчанную бармами закона,
Мне все равно - с царем - или без трона,
Но без меча над чашами весов.
Стихи эти Мандельштаму показались неловкими, «ненужными» как впрочем, и сама фигура, Цыгальского.
Как же болезненно и яростно ответила Цветаева на насмешки «большого» поэта над скромным полковником. «Почему голоса? Ни до, ни после никакого упоминания. Почему примуса? На этом примусе он кипятил чай для того же Мандельштама. Почему сестры? Кто же стыдится чужой болезни? Почему - непроданных сапог? Если непроданности, - Мандельштам не кредитор, если лака (то есть роскоши в этом убожестве)».
Попросту говоря, она встает на защиту попранного достоинства полковника Цыгальского, скромного, отзывчивого человека, офицера Добровольческой армии, поэта-любителя, которого знала когда-то понаслышке как друга Максимилиана Волошина и автора, запомнившихся ей строк о будущей России — все равно монархической или республиканской, но «без меча над чашами весов». И вот о нем иронично, а по сути, бездушно рассказал Мандельштам, осмеяв и стихи, ему доверительно, с волнением прочитанные, и доброту, и нищету полковника, позабыв упомянуть лишь о том, что в те трудные годы и ему, Мандельштаму, как многим другим, помогал, чем мог, Цыгальский.
Цветаева переводит разговор на самого Мандельштама, напоминает ему действительные неловкости, прокравшиеся в его собственные стихи, неловкости, замеченные, а то и подправленные друзьями, но отнюдь не высмеянные и даже не оглашенные, а легко прощенные, найденные даже «милыми и очаровательными». Вспоминает она и о том, как в 1916 году Мандельштам плакал после нелестного отзыва В. Я. Брюсова.
Здесь, думаю, и лежит «зерно зерна» статьи Цветаевой, здесь исток ее негодующей критики, ибо не могла смириться с рассказом о человеке как о вещи — много точных внешних деталей и абсолютная душевная глухота «правильность фактов — и подтасовка чувств». Полковнику Цыгальскому, точнее, маленькой главке «Бармы закона» (всего 2 странички) оттого, и посвящена ровно половина цветаевского «Ответа», что на этом пятачке печатного текста уместились сразу три нравственных промаха: нечуткость большого поэта к чужим стихам, пусть невеликим, пусть любительским, но искренним и сокровенным, стихам, осмысляющим кровавый, чреватый страшными последствиями миг в истории России; нечуткость к живому человеку (подлинная фамилия которого сохранена в «Шуме времени») — в положении явно затруднительном; нечуткость к поверженной силе Добровольческого движения, враждебного к тому же не России, а только одной из порожденных ею идеологий.
Цветаева не поверила, что юный Мандельштам «слушал с живостью настороженного далекой молотилкой в поле слуха, как набухает и тяжелеет не ячмень в колосьях, не северное яблоко, а мир, капиталистический мир набухает, чтобы упасть!» Она слишком помнила другого Мандельштама, слишком любила его семнадцатилетний стих, который и процитировала позже в статье «Поэты с историей и поэты без истории» и который, по ее убеждению, развенчивает вышеописанные эмоции вокруг Эрфуртской программы.
Звук осторожный и глухой
Плода, сорвавшегося с древа,
Среди немолчного напева
Глубокой тишины лесной, —
Тогда слушал добрую дробь «достоверных яблок о землю», теперь вспоминает, как прислушивался тогда к «набуханию капиталистического яблока»... И вывод из этого очевидного для нее несоответствия Цветаева делает действительно резкий: Мандельштам, считает она, задним числом подтасовал свои чувства и сделал это в угоду новой власти.
«Было бы низостью, — говорит она в финале статьи, — умалчивать о том, что Мандельштам-поэт (обратно прозаику, то есть человеку) за годы Революции остался чист. Что спасло? Божественность глагола Большим поэтом (чары!) он пребыл.
Мой ответ Осипу Мандельштаму - мой вопрос всем и каждому: как может большой поэт быть маленьким человеком? Ответа не знаю.
Мой ответ Осипу Мандельштаму - сей вопрос ему.»
Н икому еще толком не известный, бедный и по уши влюбленный поэт Осип Мандельштам приехал в Москву хмурым февральским утром 1916 года. На вокзальной площади он окликнул извозчика - до Борисоглебского переулка тот запросил полтинник. Поэт вяло поторговался и уступил, подумав, что это сущее безобразие: Москва - та же провинция а извозчики дерут, как в Петербурге…
Он уселся в обитую потертой клеенкой пролетку, «ванька» щелкнул кнутом, и чахлая лошаденка затрусила по мостовой. Мандельштам был петербуржцем, Москвы не знал, и ему не нравились узкие улицы, застроенные выкрашенными в желтый, розовый и салатный цвета приземистыми особнячками - не город, а какой-то кремовый торт… Вот Арбат, а вот и Борисоглебский переулок…
Извозчик остановился у довольно странного здания под номером 6: доходный дом на четыре квартиры прикидывался особняком. Мандельштам расплатился с извозчиком, вошел в парадное, поднялся по ступеням, держа в руках маленький потертый чемодан и понимая, что все это выглядит глупо. Прямо с вокзала он идет к малознакомой замужней даме, с которой его ничего не связывает. Что за вздор, конечно же она о нем забыла…
На звонок в дверь ему открывает служанка в белом кружевном переднике. Он поклонился:
Поэт Осип Мандельштам. Петербургский знакомый Марии Ивановны…
В небольшой гостиной взволнованный поэт неловко присаживается на жесткий диванчик. Филенчатая дверь отворяется, и появляется она - голубоглазая и золотоволосая, в темно-золотом длинном платье - такое можно увидеть на старинных портретах, но не в нынешнем 1916 году. На ее руке бирюзовый браслет, она улыбается так же, как в Коктебеле, когда они встретились в первый раз. Тогда стояла удушающая жара, они столкнулись в воротах сада - он вежливо посторонился, она прошла мимо, не повернув головы. Красивая, загорелая и чужая…Он подумал, что в такую женщину можно и влюбиться. И словно наворожил: позже они встретились в Петербурге, их наконец представили друг другу - там-то все и произошло…
Вставая и раскланиваясь, он подумал, что на самом деле не произошло ничего: в Петербурге они много разговаривали, читали друг другу свои стихи - а то, что Марина ему снится, никого, кроме него, не касается… У него не было повода ехать в Москву.
Мандельштам клюнул протянутую для поцелуя руку и услышал, что ему рады и хозяйка дома часто о нем думала. Тут он просиял: полуприкрытые тяжелыми веками глаза распахнулись, на впалых щеках появился румянец. Они перешли в столовую, появился кофейник, внесли еще теплые булочки, масло и варенье. Все было свежим и вкусным, он ел с аппетитом, теперь Москва уже не казалась ужасной. Доедая вторую булочку, Мандельштам сказал, что никогда еще не видел такого интересного дома - он похож на шкатулку с секретом. Цветаева кивнула: «Да, это так. Потому мы сюда и перебрались. Квартира и в самом деле необыкновенная. Вы заметили, сколько здесь этажей?»
Ну конечно. В вашем доме два этажа.
Так кажется, если глядеть на него с улицы. Квартира трехэтажная - вот вам первый секрет нашей шкатулки. А ведь есть и другие… Я влюблена в этот дом и никуда отсюда не уеду.
Цветаева с мужем Сергеем Эфроном переехали в Борисоглебский переулок два года тому назад, в 1914-м. Дом ей сразу понравился: у одной из комнат был выход на плоскую крышу, в потолке другой - окно, еще тут были интересные узкие лесенки. Сергей хотел присмотреть квартиру побольше, в современном доходном доме: они могли позволить себе многое. Но Марина решила, что жить надо здесь, а он привык ее слушаться. Особнячок, который ей подарили к свадьбе, они сдали. Его арендовала частная психиатрическая лечебница, цветаевская родня решила, что это дурной знак. Тот дом был очень уютный, напоминал особнячок в Трехпрудном, где много лет жило семейство Цветаевых… Но она грустила только о лохматом дворовом псе Османе: Марина очень любила собак, а с домами и вещами расставалась без сожаления. Тут они с Мандельштамом были похожи, во всем остальном же не нашлось бы на свете более несхожих людей…
В юности Марина Цветаева, беспокойная и язвительная барышня, доставляла домашним немало хлопот. В ту пору она была пухлым, круглолицым, нескладным существом в очках, дурнушкой,чьи стихи домашние высмеивали.
Сын порвавшего с общиной мелкого купца-еврея, мастера-перчаточника, несостоявшегося раввина… Дочь создателя и пожизненного почетного опекуна московского музея изящных искусств имени Александра III, будущего Пушкинского, знаменитого ученого, профессора Московского университета, знатока античности… В руки отца Осипа Мандельштама навеки въелась черная краска от кож, с которыми он работал, русский царь не стал бы с ним разговаривать ни при каких обстоятельствах - а Иван Владимирович Цветаев был представлен императору и даже дал пожаловавшемуся на беспокойное студенчество Николаю II совет:
- …Ваше величество, молодежи надо чаще смотреть на античные статуи. Это внесет гармонию в смятенные души.
Детство Марины, проведенное в полном достатке, особняк в центре Москвы, дача в Тарусе. Поездки за границу, учеба в частных пансионах Швейцарии. Осип тоже ездил за границу, но это были другие поездки - вагоны третьего класса, самые дешевые гостиницы и урчащий от голода живот. Денег на учебу не хватало, разорившийся отец не мог ему помогать, внешностью, уверенностью и манерами Осип тоже не блистал. Это был очень странный молодой человек: сутулый, но при этом высоко державший голову. Необычная осанка делала его похожим на верблюда, полуприкрытые веки - на огромную дремлющую птицу. Одни восхищались его стихами, другие относились к ним прохладно: в то время Россия была страной больших поэтов, молодой гений не слишком выделялся на этом великолепном фоне.
В юности Цветаева была беспокойной и язвительной барышней, доставлявшей домашним немало хлопот. Девушкой-подростком она шутки ради дала в газету объявление «требуется жених», и дворнику пришлось прогонять со двора непрошеных гостей. Тогда же Марина тайком пристрастилась к наливке - пустые бутылки выкидывала в окно, не заботясь о том, что может попасть в случайного прохожего, а то и в возвращающегося домой отца. В ту пору она была пухлым, круглолицым, нескладным существом в очках и с торчащими во все стороны прямыми волосами - дурнушкой, чьи стихи домашние высмеивали.
Через несколько лет Цветаева похудела, ее волосы стали виться - она добивалась этого долго, для чего стриглась чуть ли не наголо, ходила в чепце. От очков отказалась, и близорукие синие глаза стали казаться большими. Красавицей ее назвать было нельзя, но на нее оглядывались. Мандельштам был ей не пара, однако их влекла друг к другу не страсть, а то, чего нельзя выразить в словах: ощущение общей судьбы, подстерегающего за углом рока - странное, томительное чувство, которое легко принять за влюбленность. Но было и другое: Мандельштам всерьез увлекся очаровательной женщиной, а Цветаева искала в мужчинах то, что не видно с первого взгляда. Нескладный еврейский юноша показался ей волшебным принцем - гений узнал гения.
С мужем у Цветаевой получилось иначе: ослепительно красивого юношу, одного из гостей поэта Волошина, с которым Марина познакомилась в Коктебеле, она себе сочинила, будто он был персонажем ее поэмы. Сергей Эфрон был очень хорош собой, те, кто знал его в молодости, говорили об удивительном сочетании ясных голубых глаз и золотых волос: казалось, он светится. Характер у юноши был изумительным, происхождение - романтическим: Эфрон был сыном ушедшей в революцию барышни из древнего дворянского рода Дурново и еврея-народовольца. Талантливый дилетант, пробовавший себя в актерстве, милый молодой человек, легко заводящий друзей, он идеально подходил мрачноватой Марине - внешний образ был хорош, а содержание сочинила она. Мягкий и доброжелательный Сергей оказался в роли Галатеи: Цветаева его создавала, он не возражал и пытался перевоплотиться в ее фантазии. Она была поэтессой – он тоже начал писать, на доставшиеся в наследство деньги молодые организовали издательство… Со стороны брак казался счастливым: влюбленные друг в друга, ни в чем не нуждающиеся молодожены обустраивают дом, начинают общее дело, у них рождается дочь…
Беда в том, что муж - литературный персонаж, лучезарный принц из сказки - не смог разбудить в Цветаевой женщину, да она этого и не ждала, ее идеальный герой был слишком светел и хрупок. Женщина в ней проснулась во время яркой, скандальной, короткой любовной связи, закончившейся незадолго до того, как Мандельштам приехал в Москву. Верный Сергей Эфрон тут же придумал себе несчастливый роман и рассказал о нем всем, кому мог: он не хотел, чтобы друзья осуждали Марину, и пытался взять на себя хоть часть ее вины.
P азбитая и опустошенная Цветаева вернулась к мужу. Сейчас Сергей был на войне, работал санитаром в медицинском поезде и ждал призыва: его как человека с образованием должны были отправить в юнкерское учлище.
В начале войны Мандельштам в романтическом порыве тоже рвался на фронт, но по здоровью не годится для службы в армии. В 1916-м патриотические страсти 1914 года казались уже смешными, но когда речь зашла об отсутствующем муже, Мандельштам почувствовал себя неловко: Эфрон на войне, а он сидит в его доме и намеревается признаться в любви его жене. Подъезжая к Арбату на «ваньке», Мандельштам собирался сказать об этом Цветаевой сразу, но теперь никак не мог решигься. Объяснить свое появление тем не менее надо: он кашлянул, потер подбородок и сказал, что давно собирался посмотреть Москву. Быть может, Марина Ивановна покажет ему свой город…
Так начался их странный роман, состоявший из приездов и отъездов.
Как хорошо бродить по чужому городу с женщиной, в которую влюблен, - очаровательной, близкой и в то же время недоступной. Это хмелит сильнее вина, кружит голову больше, чем опиум. Цветаева водила Мандельштама по огромному полуевропейскому-полуазиатскому городу, и с каждым днем он все сильнее влюблялся. Они побывали в Кремле и поставили свечку у гроба царевича Дмитрия, побродили по набережным и Замоскворечью, сидели в сквере на Собачьей площадке, любовались московскими храмами.
Москва была не той, что несколько лет назад: в войну город изменился. На улицах появилось много солдат из запасных полков, в трамваях толкались локтями злые на весь мир заводские рабочие и эвакуированные из западных губерний. Стало больше грубости и грязи, в воздухе витало ожидание чего-то дурного. И все же Мандельштам был очарован городом, ему казалось, что тут еще жива настоящая, допетровская, нутряная Россия. Он много раз пытался объясниться, но ничего не выходило: Цветаева ловко сворачивала разговор или превращала его слова в шутку.
Он вернулся в Петербург - и снова появился в Москве: его поездки продолжались вплоть до июня. Осип метался между двумя городами, и это сильно обременяло его тощий кошелек. Он попытался найти службу в Первопрестольной, знакомая дама даже отрекомендовала его в московский банк, но из затеи ничего не вышло. Так продолжалось до лета - в июне он навестил Цветаеву под Москвой, в Александрове, она жила там с дочкой Ариадной и сыном сестры Андрюшей.
“Мне нравится, что вы больны не мной”, стихотворение Цветаева посвятила Минцу Маврикию Александровичу, будущему мужу своей сестры Анастасии.
Мандельштам приехал в Александров для последнего, решительного объяснения. Он был измотан тем, что происходило между ними в последние месяцы, а Марина относилась к нему с большой теплотой, но без всякого надрыва. В маленьком домишке с видом на кладбище, косогоры с пасущимися телятами и учебный армейский плац жизнь текла своим раз и навсегда установленным чередом - влюбленный поэт был здесь не слишком нужен. Когда он приехал, ему предложили прогуляться, но Мандельштам лег отсыпаться. Он попытался было сесть в единственное кресло, но оно предназначалось цветаевскому племяннику Андрюше, других в него не пускали. Попросил шоколада - единственная плитка оказалась детской. Но это еще можно выдержать, куда хуже была неопределенность в отношениях. Осипа томило скверное предчувствие.
Следующим утром они пошли на прогулку. К его величайшему ужасу, гулять пришлось по местному кладбищу. Мандельштам, Цветаева и двое детей миновали вросший в землю полуобвалившйся склеп. Он увидел торчащие из земли иконы и почувствовал, что добра не будет не только в их отношениях, но и, пожалуй, в жизни. Мандельштам вздохнул:
Еще неизвестно, что страшнее - голая душа или разлагающееся тело…
Цветаева передернула плечами:
Что же вы хотите? Жить вечно? Даже без надежды на конец?
Ах, я не знаю! Знаю только, что мне страшно и я хочу домой.
…В домик заглянула маленькая, темная, постнолицая монашка. Ее вид встревожил Мандельштама:
А скоро она уйдет? Ведь это неуютно, наконец. Я совершенно достоверно ощущаю запах ладана.
Монашка принесла на продажу сшитые ею женские рубашки . Расхваливая свой товар, она употребила слово «венчик», и Осипу опять показалось это дурной приметой. Марина засмеялась:
Подождите, дружочек! Вот помру - и именно в этой, благо, что она ночная, - к вам и явлюсь!
Во время следующей прогулки за ними погнался бычок - все четверо бежали от него во весь дух, такого ужаса он никогда раньше не испытывал. Всё это казалось ему мистическими знаками.
Его любовные дела между тем шли на лад: в Александрове он впервые поцеловал Цветаеву - еще недавно, в Петербурге, Мандельштам был бы на седьмом небе от счастья. Но теперь это выглядело по-другому: маленький домик, овраги, черемуха, бабы, с воем провожающие на фронт новобранцев, плац, где солдаты кололи штыками соломенные чучела, няня маленького Андрюши с глазами как у волка и волчьим же оскалом, торчащие из земли иконы, страшная монашка, бык, Марина, ни с того ни с сего подпустившая его к себе… Александров все больше казался ему каким-то жутким, зачарованным местом, откуда хотелось бежать.
Он не думал о том, что здешняя жизнь могла успеть надоесть Марине, что это его шанс, которого больше может не представиться. Большие поэты чувствуют не так, как обычные люди, то, что он здесь видел, представлялось не долгожданной возможностью завести роман, а знаком беды. Мандельштам поступил как Подколесин: сказал, что уезжает в Коктебель, к поэту Волошину.
- …Я здесь больше не могу. И вообще пора все это прекратить. Вы, конечно, проводите меня на вокзал?
…На вокзал отправились большой компанией, с хнычущими детьми и пугавшей Мандельштама няней. После третьего звонка он попытался объясниться:
Марина Ивановна, я, может быть, глупость делаю?
Конечно… Конечно нет! И вы же всегда можете вернуться…
Марина Ивановна, я, наверное, глупость делаю! Мне у вас было так, так.. Мне никогда ни с кем…
Поезд набрал ход, свисток проглотил окончание фразы. Марина побежала было за вагоном, но остановилась у края платформы. До нее долетел крик машущего обеими руками Мандельштама:
Мне так не хочется в Крым!
Этим все и кончилось. Позже, в Коктебеле, Цветаева просила друзей не оставлять ее наедине с Мандельштамом - бегства из Александрова она ему не простила.
В доме номер 6 по Борисоглебскому переулку она жила вплоть до 1922 года, до своего отъезда из России. Во время революции уютное жилье, по ее словам, сперва превратилось в пещеру, а потом - в трущобу.
Мебель красного дерева сгорела в «буржуйке», одежда отправилась на толкучку, рояль обменяли на пуд ржаной муки. Обеих дочерей Цветаевой пришлось отдать в приют. Старшую, Ариадну, она оттуда успела забрать, младшая же умерла от голода за день до того, как у матери появились деньги. Цветаеву спасли чудо и помощь соседей. Отъезд за границу, к мужу, казался единственным выходом - никто не предполагал, что это роковой шаг и он приведет ее к гибели…
В 1916 году друг к другу потянулись два обреченных человека, с их характерами выжить в советской России было невозможно.
Идеалиста Мандельштама погубила пощечина, которую он, вступившись за жену, дал всесильному «красному графу» и любимцу Сталина прозаику Алексею Толстому. Схватившись за щеку, Толстой крикнул: «Да вы знаете, что я вас могу погубить!» - вскоре Мандельштама арестовали.
Цветаева вернулась в СССР вместе с мужем, ставшим агентом ЧК. Его расстреляли, а она, нищая и бесприютная, не способная примениться к новой жизни, мыкалась в эвакуации и покончила с собой, потеряв последнюю надежду.
Дом в Борисоглебском хотели снести еще в 1979 году, но его спас… талант Цветаевой.
Находившиеся в нем квартиры превратились в коммуналки. После войны ордер на одну из комнат получила молодая женщина-врач, Надежда Ивановна Катаева-Лыткина. На фронте ей однажды случайно попался сборник стихов Цветаевой, и с тех пор ее жизнь пошла по иному пути. Надежда Ивановна получила второе, гуманитарное образование и посвятила свою жизнь Цветаевой. Когда здание объявили отданным под снос и в нем отключили газ, электричество и воду, она отказалась уезжать и несколько лет жила в промерзающем зимой насквозь доме со снятыми дверями и выбитыми стектами. Ее война с Моссоветом закончилась чудом: дом в Борисоглебском стал музеем, Надежда Ивановна - его директором. Дух Цветаевой вновь вернулся туда, где ей пытался объясниться в любви взволнованный, растерянный, предчувствующий что-то ужасное Мандельштам.
Зимой 1916 года молодой петербуржец Осип Мандельштам приезжает в Москву. Будущая бесспорная величина русской поэзии ХХ века тогда мало кому известен, беден. И страстно влюблён в Марину Цветаеву , знаменитую поэтессу, замужнюю даму. Они познакомились у Максимилиана Волошина в Коктебеле, потом виделись в Петербурге, где читали друг другу свои стихи... Мандельштам берёт извозчика и едет к ней (Борисоглебский пер., 6, ныне Дом-музей Марины Цветаевой) (1) . Боится, что Марина его и не вспомнит. Но глаза Цветаевой вспыхивают, когда она видит его. К тому моменту у неё только-только закончился яркий роман с талантливой поэтессой и переводчицей Софьей Парнок - у той появилась новая любовь. А Марина вернулась к мужу Сергею Эфрону и дочери.
По легенде, в доме-корабле в Борисоглебском Марина с мужем танцевали на крыше танго. Фото: АиФ/ Эдуард Кудрявицкий
Дом Цветаевой поражает Мандельштама. Это лабиринт, «шкатулка с секретом». Марина подтверждает: секрет и вправду есть - их с Эфроном квартира вовсе не двухэтажная, как кажется с улицы, а трёхэтажная - в одной комнате есть выход на крышу, где поэтесса любит размышлять. Считай, ещё один этаж, где небо - потолок.
«...Чудесные дни с февраля по июнь 1916 года, дни, когда я Мандельштаму дарила Москву. Не так много мне в жизни писали хороших стихов, а главное: не так часто поэт вдохновляется поэтом…» - напишет позже Цветаева.
Столица засасывает Мандельштама. Для него она - символ нутряной, допетровской России. А Марина олицетворяет для Мандельштама Москву - город, настолько непохожий на Петербург. Впрочем трудно найти и двух более непохожих людей. Осип - сын мастера перчаточного дела. Марина - дочь профессора.
На розвальнях, уложенных соломой,
Едва прикрытые рогожей роковой,
От Воробьёвых гор до церковки знакомой
Мы ехали огромною Москвой.
Московский Кремль - крепость в центре столицы и древнейшая часть Москвы (конец XV века) - официальная резиденция Президента Российской Федерации.
Фото: Почтовая открытка конца 19 - начала 20 веков. РИА Новости ; АиФ / Эдуард КудрявицкийМарина с Осипом гуляют по местам, которые дороги поэтессе. В первую очередь это, конечно, Кремль, который она боготворит (2) .
Часовню звёздную - приют от зол -
Где вытертый - от поцелуев - пол;
Пятисоборный несравненный круг
Прими, мой древний, вдохновенный друг.
И в дугах каменных Успенского собора
Мне брови чудятся, высокие, дугой.
Практически о каждом событии романа рассказывается в их стихах - как поставили свечку у гроба невинно убиенного царевича Дмитрия в Архангельском соборе, как бродили по набережным, по Замоскворечью. Даже Маринина шубка вызывает умиление у Мандельштама, он называет её «барсом».
И пятиглавые московские соборы
С их итальянскою и русскою душой
Напоминают мне явление Авроры,
Но с русским именем и в шубке меховой.
Без Марины жизни нет
Осип Мандельштам уезжает в Петербург и снова возвращается в Москву. Жить без Цветаевой он не может. А для Марины эти отношения не просто любовные - они окрашены ещё и восторгом перед «молодым Державиным», «юным принцем». Она преклоняется перед талантом Мандельштама и признаёт его превосходство над собой.
Я знаю, наш дар - неравен,
Мой голос впервые - тих
.
В доме в Старопименовском жили Тютчев и Иловайский. Фото: АиФ/ Эдуард Кудрявицкий
Всего же Цветаева своему возлюбленному посвятила несколько десятков стихотворений 1916 года.
В один из приездов Осипа Марина показывает ему здание в Старопименовском пер., 11/6 (3) . Там жил её дед Дмитрий Иванович Иловайский , знаменитый русский историк, автор пятитомной «Истории России», издатель газеты «Кремль». Так, благодаря поэтессе происходит соприкосновение Мандельштама с Историей. Осип от дома Иловайского в Старопименовском пер. в восторге - ещё бы, когда-то там жил сам Фёдор Иванович Тютчёв , его любимый поэт!
Второй раз Мандельштам соприкасается с Историей, знакомясь с шедеврами Музея изящных искусств им. императора Александра III (ныне ГМИИ им. Пушкина) (4) . Создатель и первый директор музея - отец Марины, Иван Владимирович Цветаев , знаменитый учёный-историк, профессор Москов-ского университета.
Создатель Музея изящных искусств - Иван Цветаев. Фото: АиФ/ Эдуард Кудрявицкий
Чтобы быть ближе к любимой, Осип пробует найти работу в столице, но ничего не выходит. Мандельштам мечется между двумя городами, что окончательно истощает его бюджет.
Летом 1916 года Осип навещает Цветаеву под Москвой, где она живёт с дочкой Ариадной. Он хочет объясниться. Неопределённость измотала поэта. Но... Заканчиваются отношения надрывом. Мандельштам уезжает в Коктебель, где они когда-то и познакомились. А Марина... Вот строки, которые она написала в первую неделю их романа. Они пророческие.
Нежней и бесповоротней
Никто не глядел Вам вслед...
Целую Вас - через сотни
Разъединяющих лет.
Никому еще толком не известный, бедный и по уши влюбленный поэт Осип Мандельштам приехал в Москву хмурым февральским утром 1916 года. На вокзальной площади он окликнул извозчика - до Борисоглебского переулка тот запросил полтинник. Поэт вяло поторговался и уступил, подумав, что это сущее безобразие: Москва - та же провинция, а извозчики дерут, как в Петербурге…
Он уселся в обитую потертой клеенкой пролетку, «ванька» щелкнул кнутом, и чахлая лошаденка затрусила по мостовой.
Мандельштам был петербуржцем, Москвы не знал, и ему не нравились узкие улицы, застроенные выкрашенными в желтый, розовый и салатный цвета приземистыми особнячками - не город, а какой-то кремовый торт...
Вот Арбат, а вот и Борисоглебский переулок... Извозчик остановился у довольно странного здания под номером 6: доходный дом на четыре квартиры прикидывался особняком. Мандельштам расплатился с извозчиком, вошел в парадное, поднялся по ступеням, держа в руках маленький потертый чемодан и понимая, что все это выглядит глупо. Прямо с вокзала он идет к малознакомой замужней даме, с которой его ничего не связывает. Что за вздор, конечно же она о нем забыла… На звонок в дверь ему открывает служанка в белом кружевном переднике.
Он поклонился:
Поэт Осип Мандельштам. Петербургский знакомый Марии Ивановны…
В небольшой гостиной взволнованный поэт неловко присаживается на жесткий диванчик. Филенчатая дверь отворяется, и появляется она - голубоглазая и золотоволосая, в темно-золотом длинном платье - такое можно увидеть на старинных портретах, но не в нынешнем 1916 году. На ее руке бирюзовый браслет, она улыбается так же, как в Коктебеле, когда они встретились в первый раз. Тогда стояла удушающая жара, они столкнулись в воротах сада - он вежливо посторонился, она прошла мимо, не повернув головы. Красивая, загорелая и чужая... Он подумал, что в такую женщину можно и влюбиться. И словно наворожил: позже они встретились в Петербурге, их наконец представили друг другу - там-то все и произошло…
Вставая и раскланиваясь, он подумал, что на самом деле не произошло ничего: в Петербурге они много разговаривали, читали друг другу свои стихи - а то, что Марина ему снится, никого, кроме него, не касается... У него не было повода ехать в Москву.
Мандельштам клюнул протянутую для поцелуя руку и услышал, что ему рады и хозяйка дома часто о нем думала. Тут он просиял: полуприкрытые тяжелыми веками глаза распахнулись, на впалых щеках появился румянец. Они перешли в столовую, появился кофейник, внесли еще теплые булочки, масло и варенье. Все было свежим и вкусным, он ел с аппетитом, теперь Москва уже не казалась ужасной. Доедая вторую булочку, Мандельштам сказал, что никогда еще не видел такого интересного дома - он похож на шкатулку с секретом.
Цветаева кивнула: «Да, это так. Потому мы сюда и перебрались. Квартира и в самом деле необыкновенная. Вы заметили, сколько здесь этажей?»
Ну конечно. В вашем доме два этажа.
Так кажется, если глядеть на него с улицы. Квартира трехэтажная - вот вам первый секрет нашей шкатулки. А ведь есть и другие... Я влюблена в этот дом и никуда отсюда не уеду.
Цветаева с мужем Сергеем Эфроном переехали в Борисоглебский переулок два года тому назад, в 1914-м. Дом ей сразу понравился: у одной из комнат был выход на плоскую крышу, в потолке другой - окно, еще тут были интересные узкие лесенки. Сергей хотел присмотреть квартиру побольше, в современном доходном доме: они могли позволить себе многое.
Но Марина решила, что жить надо здесь, а он привык ее слушаться. Особнячок, который ей подарили к свадьбе, они сдали. Его арендовала частная психиатрическая лечебница, цветаевская родня решила, что это дурной знак. Тот дом был очень уютный, напоминал особнячок в Трехпрудном, где много лет жило семейство Цветаевых… Но она грустила только о лохматом дворовом псе Османе: Марина очень любила собак, а с домами и вещами расставалась без сожаления. Тут они с Мандельштамом были похожи, во всем остальном же не нашлось бы на свете более несхожих людей...
Сын порвавшего с общиной мелкого купца-еврея, мастера-перчаточника, несостоявшегося раввина... Дочь создателя и пожизненного почетного опекуна московского музея изящных искусств имени Александра III, будущего Пушкинского, знаменитого ученого, профессора Московского университета, знатока античности...
В руки отца Осипа Мандельштама навеки въелась черная краска от кож, с которыми он работал, русский царь не стал бы с ним разговаривать ни при каких обстоятельствах - а Иван Владимирович Цветаев был представлен императору и даже дал пожаловавшемуся на беспокойное студенчество Николаю II совет:
- …Ваше величество, молодежи надо чаще смотреть на античные статуи. Это внесет гармонию в смятенные души.
Детство Марины, проведенное в полном достатке, особняк в центре Москвы, дача в Тарусе. Поездки за границу, учеба в частных пансионах Швейцарии. Осип тоже ездил за границу, но это были другие поездки - вагоны третьего класса, самые дешевые гостиницы и урчащий от голода живот.
Денег на учебу не хватало, разорившийся отец не мог ему помогать, внешностью, уверенностью и манерами Осип тоже не блистал.
Это был очень странный молодой человек: сутулый, но при этом высоко державший голову. Необычная осанка делала его похожим на верблюда, полуприкрытые веки - на огромную дремлющую птицу. Одни восхищались его стихами, другие относились к ним прохладно: в то время Россия была страной больших поэтов, молодой гений не слишком выделялся на этом великолепном фоне.
В юности Цветаева была беспокойной и язвительной барышней, доставлявшей домашним немало хлопот. Девушкой-подростком она шутки ради дала в газету объявление «требуется жених», и дворнику пришлось прогонять со двора непрошеных гостей.
Тогда же Марина тайком пристрастилась к наливке - пустые бутылки выкидывала в окно, не заботясь о том, что может попасть в случайного прохожего, а то и в возвращающегося домой отца. В ту пору она была пухлым, круглолицым, нескладным существом в очках и с торчащими во все стороны прямыми волосами - дурнушкой, чьи стихи домашние высмеивали.
Через несколько лет Цветаева похудела, ее волосы стали виться - она добивалась этого долго, для чего стриглась чуть ли не наголо, ходила в чепце. От очков отказалась, и близорукие синие глаза стали казаться большими. Красавицей ее назвать было нельзя, но на нее оглядывались. Мандельштам был ей не пара, однако их влекла друг к другу не страсть, а то, чего нельзя выразить в словах: ощущение общей судьбы, подстерегающего за углом рока - странное, томительное чувство, которое легко принять за влюбленность.
Но было и другое: Мандельштам всерьез увлекся очаровательной женщиной, а Цветаева искала в мужчинах то, что не видно с первого взгляда.
Нескладный еврейский юноша показался ей волшебным принцем - гений узнал гения. С мужем у Цветаевой получилось иначе: ослепительно красивого юношу, одного из гостей поэта Волошина, с которым Марина познакомилась в Коктебеле, она себе сочинила, будто он был персонажем ее поэмы. Сергей Эфрон был очень хорош собой, те, кто знал его в молодости, говорили об удивительном сочетании ясных голубых глаз и золотых волос: казалось, он светится. Характер у юноши был изумительным, происхождение - романтическим: Эфрон был сыном ушедшей в революцию барышни из древнего дворянского рода Дурново и еврея-народовольца.
Талантливый дилетант, пробовавший себя в актерстве, милый молодой человек, легко заводящий друзей, он идеально подходил мрачноватой Марине - внешний образ был хорош, а содержание сочинила она. Мягкий и доброжелательный Сергей оказался в роли Галатеи: Цветаева его создавала, он не возражал и пытался перевоплотиться в ее фантазии. Она была поэтессой - он тоже начал писать, на доставшиеся в наследство деньги молодые организовали издательство… Со стороны брак казался счастливым: влюбленные друг в друга, ни в чем не нуждающиеся молодожены обустраивают дом, начинают общее дело, у них рождается дочь… Беда в том, что муж - литературный персонаж, лучезарный принц из сказки - не смог разбудить в Цветаевой женщину, да она этого и не ждала, ее идеальный герой был слишком светел и хрупок.
Женщина в ней проснулась во время яркой, скандальной, короткой любовной связи, закончившейся незадолго до того, как Мандельштам приехал в Москву. Верный Сергей Эфрон тут же придумал себе несчастливый роман и рассказал о нем всем, кому мог: он не хотел, чтобы друзья осуждали Марину, и пытался взять на себя хоть часть ее вины.
Разбитая и опустошенная Цветаева вернулась к мужу. Сейчас Сергей был на войне, работал санитаром в медицинском поезде и ждал призыва: его как человека с образованием должны были отправить в юнкерское училище. В начале войны Мандельштам в романтическом порыве тоже рвался на фронт, но по здоровью не годился для службы в армии.
В 1916-м патриотические страсти 1914 года казались уже смешными, но когда речь зашла об отсутствующем муже, Мандельштам почувствовал себя неловко: Эфрон на войне, а он сидит в его доме и намеревается признаться в любви его жене. Подъезжая к Арбату на «ваньке», Мандельштам собирался сказать об этом Цветаевой сразу, но теперь никак не мог решиться. Объяснить свое появление тем не менее надо: он кашлянул, потер подбородок и сказал, что давно собирался посмотреть Москву. Быть может, Марина Ивановна покажет ему свой город… Так начался их странный роман, состоявший из приездов и отъездов.
Как хорошо бродить по чужому городу с женщиной, в которую влюблен, - очаровательной, близкой и в то же время недоступной. Это хмелит сильнее вина, кружит голову больше, чем опиум.
Цветаева водила Мандельштама по огромному полуевропейскому-полуазиатскому городу, и с каждым днем он все сильнее влюблялся. Они побывали в Кремле и поставили свечку у гроба царевича Дмитрия, побродили по набережным и Замоскворечью, сидели в сквере на Собачьей площадке, любовались московскими храмами.
Москва была не той, что несколько лет назад: в войну город изменился. На улицах появилось много солдат из запасных полков, в трамваях толкались локтями злые на весь мир заводские рабочие и эвакуированные из западных губерний. Стало больше грубости и грязи, в воздухе витало ожидание чего-то дурного. И все же Мандельштам был очарован городом, ему казалось, что тут еще жива настоящая, допетровская, нутряная Россия. Он много раз пытался объясниться, но ничего не выходило: Цветаева ловко сворачивала разговор или превращала его слова в шутку.
Он вернулся в Петербург - и снова появился в Москве: его поездки продолжались вплоть до июня. Осип метался между двумя городами, и это сильно обременяло его тощий кошелек.
Он попытался найти службу в Первопрестольной, знакомая дама даже отрекомендовала его в московский банк, но из затеи ничего не вышло. Так продолжалось до лета - в июне он навестил Цветаеву под Москвой, в Александрове, она жила там с дочкой Ариадной и сыном сестры Андрюшей. Мандельштам приехал в Александров для последнего, решительного объяснения. Он был измотан тем, что происходило между ними в последние месяцы, а Марина относилась к нему с большой теплотой, но без всякого надрыва.
В маленьком домишке с видом на кладбище, косогоры с пасущимися телятами и учебный армейский плац жизнь текла своим раз и навсегда установленным чередом - влюбленный поэт был здесь не слишком нужен. Когда он приехал, ему предложили прогуляться, но Мандельштам лег отсыпаться. Он попытался было сесть в единственное кресло, но оно предназначалось цветаевскому племяннику Андрюше, других в него не пускали. Попросил шоколада - единственная плитка оказалась детской. Но это еще можно выдержать, куда хуже была неопределенность в отношениях. Осипа томило скверное предчувствие.
Следующим утром они пошли на прогулку. К его величайшему ужасу, гулять пришлось по местному кладбищу. Мандельштам, Цветаева и двое детей миновали вросший в землю полуобвалившйся склеп.
Он увидел торчащие из земли иконы и почувствовал, что добра не будет не только в их отношениях, но и, пожалуй, в жизни. Мандельштам вздохнул:
Еще неизвестно, что страшнее - голая душа или разлагающееся тело…
Цветаева передернула плечами:
Что же вы хотите? Жить вечно? Даже без надежды на конец?
Ах, я не знаю! Знаю только, что мне страшно и я хочу домой.
В домик заглянула маленькая, темная, постнолицая монашка. Ее вид встревожил Мандельштама:
А скоро она уйдет? Ведь это неуютно, наконец. Я совершенно достоверно ощущаю запах ладана.
Монашка принесла на продажу сшитые ею женские рубашки. Расхваливая свой товар, она употребила слово «венчик», и Осипу опять показалось это дурной приметой. Марина засмеялась:
Подождите, дружочек! Вот помру - и именно в этой, благо что она ночная, - к вам и явлюсь!
Во время следующей прогулки за ними погнался бычок - все четверо бежали от него во весь дух, такого ужаса он никогда раньше не испытывал. Все это казалось ему мистическими знаками.
Его любовные дела между тем шли на лад: в Александрове он впервые поцеловал Цветаеву - еще недавно, в Петербурге, Мандельштам был бы на седьмом небе от счастья. Но теперь это выглядело по-другому: маленький домик, овраги, черемуха, бабы, с воем провожающие на фронт новобранцев, плац, где солдаты кололи штыками соломенные чучела, няня маленького Андрюши с глазами как у волка и волчьим же оскалом, торчащие из земли иконы, страшная монашка, бык, Марина, ни с того ни с сего подпустившая его к себе…
Александров все больше казался ему каким-то жутким, зачарованным местом, откуда хотелось бежать.
Он не думал о том, что здешняя жизнь могла успеть надоесть Марине, что это его шанс, которого больше может не представиться. Большие поэты чувствуют не так, как обычные люди, то, что он здесь видел, представлялось не долгожданной возможностью завести роман, а знаком беды. Мандельштам поступил как Подколесин: сказал, что уезжает в Коктебель, к поэту Волошину.
Я здесь больше не могу. И вообще пора все это прекратить. Вы, конечно, проводите меня на вокзал?
На вокзал отправились большой компанией, с хнычущими детьми и пугавшей Мандельштама няней. После третьего звонка он попытался объясниться:
Марина Ивановна, я, может быть, глупость делаю?
Конечно… Конечно нет! И вы же всегда можете вернуться…
Марина Ивановна, я, наверное, глупость делаю! Мне у вас было так, так… Мне никогда ни с кем…
Поезд набрал ход, свисток проглотил окончание фразы. Марина побежала было за вагоном, но остановилась у края платформы. До нее долетел крик машущего обеими руками Мандельштама:
Мне так не хочется в Крым!
Этим все и кончилось. Позже, в Коктебеле, Цветаева просила друзей не оставлять ее наедине с Мандельштамом - бегства из Александрова она ему не простила. В доме номер 6 по Борисоглебскому переулку она жила вплоть до 1922 года, до своего отъезда из России. Во время революции уютное жилье, по ее словам, сперва превратилось в пещеру, а потом - в трущобу. Мебель красного дерева сгорела в «буржуйке», одежда отправилась на толкучку, рояль обменяли на пуд ржаной муки. Обеих дочерей Цветаевой пришлось отдать в приют. Старшую, Ариадну, она оттуда успела забрать, младшая же умерла от голода за день до того, как у матери появились деньги. Цветаеву спасли чудо и помощь соседей. Отъезд за границу, к мужу, казался единственным выходом - никто не предполагал, что это роковой шаг и он приведет ее к гибели...
В 1916 году друг к другу потянулись два обреченных человека, с их характерами выжить в советской России было невозможно. Идеалиста Мандельштама погубила пощечина, которую он, вступившись за жену, дал всесильному «красному графу» и любимцу Сталина прозаику Алексею Толстому. Схватившись за щеку, Толстой крикнул: «Да вы знаете, что я вас могу погубить!» - вскоре Мандельштама арестовали. Цветаева вернулась в СССР вместе с мужем, ставшим агентом ЧК. Его расстреляли, а она, нищая и бесприютная, не способная примениться к новой жизни, мыкалась в эвакуации и покончила с собой, потеряв последнюю надежду.
Дом в Борисоглебском хотели снести еще в 1979 году, но его спас... талант Цветаевой. Находившиеся в нем квартиры превратились в коммуналки. После войны ордер на одну из комнат получила молодая женщина-врач, Надежда Ивановна Катаева-Лыткина.
На фронте ей однажды случайно попался сборник стихов Цветаевой, и с тех пор ее жизнь пошла по иному пути. Надежда Ивановна получила второе, гуманитарное образование и посвятила свою жизнь Цветаевой. Когда здание объявили отданным под снос и в нем отключили газ, электричество и воду, она отказалась уезжать и несколько лет жила в промерзающем зимой насквозь доме со снятыми дверями и выбитыми стеклами. Ее война с Моссоветом закончилась чудом: дом в Борисоглебском стал музеем, Надежда Ивановна - его директором. Дух Цветаевой вновь вернулся туда, где ей пытался объясниться в любви взволнованный, растерянный, предчувствующий что-то ужасное Мандельштам.