«Кровавая шутка»: дело Бейлиса в зеркале антисемитизма.

ОБЗОР ГАЗЕТНЫХ РЕПОРТАЖЕЙ ОБ УБИЙСТВЕ МАРИИ ВИСНОВСКОЙ («Северный вестник», 1891, № 3)

от составителя сайта:

Мы помещаем обзор и комментарий к материалам дела корнета Бартенева, убившего в 1890 г. артистку М. Висновскую. Как известно, это дело послужило сюжетной основой рассказа И. Бунина «Дело корнета Елагина».

Как жутко и стыдно читать, например, в варшавских газетах отчёт по делу об убийстве артистки Висновской офицером Бартеневым, жутко вовсе не по одному только ужасному, заключительному концу этого дела, а по всей его обстановке, по духу той среды и тем понятиям, какие окружали покойную, постоянно оскорбляли нравственное чувство и прямо влекли её к погибели, толкали в ужаснейшую помойную яму, из которой трудно выкарабкаться и в виду которой легко могла приходить мысль о смерти как о средстве спасения. По общим отзывам, она была девушка талантливая, даровитая, умная, много читавшая и думавшая. Употребляя довольно остроумный приём для защиты своего клиента (Бартенева), г. Плевако говорить, что она в умственном отношении стояла выше его, что она не только более начитана, но и «щедрее одарена от природы душевными качествами», вследствие чего не могла любить его так сильно и безраздельно, как он её любил. Её, действительно, сильно тянуло к артистической деятельности, и она постоянно мечтала о громкой славе, которой могла достигнуть. «Талант её не подлежал сомнению,- говорить главный её начальник, председатель варшавского театрального управления, генерал Палицын, - его оценила вся Варшава; при этом она была, бесспорно, интеллигентной женщиной. Стремление к известности и жажда славы были в ней широко развиты: ей хотелось, чтобы имя её гремело по всему миру»… Как же относятся к ней окружающие и что она встречает в жизни? Отношения к ней носят общий тон, который следующим образом охарактеризовал г. Плевако:

«В нашем обществе, вообще не умеющем уважать женщины, не умеют отличить женщины от актрисы. Наше общество требует, чтобы артистка служила ему не на сцене, но и за кулисами. Оно, не давая ей отдыха, преследует её и дома. Она жаловалась с горечью на тех молодых людей, которые аплодируют ей на сцене и считают, что за это они получают право вторгаться в её будуар, чтобы надругаться над ней, которые видят, что только в этом заключается вся суть и цель жизни артистки. В первое время такое положение мучило Висновскую. Ещё десять лет тому назад она жалуется уже на судьбу, плачет, мечтает о смерти, хотя смерть эту идеализирует, и выражает желание умереть в цветах. Рукоплескания не удовлетворяли её. Ей нужно было сердце, которое любило бы её, нужен был человек, который понял бы её ».

Она очень дорожила всяким проблескам искренне любви. Иной раз ей казалось, что наконец она нашла то, что искала, но вскоре же ей приходилось убеждаться, что «все окружающие её искали не любви, а только победы». Вот почему в её записной книжке и встречаются такие, по-видимому, противоречия: сегодня она восторгается и считает чуть не героем того, о ком завтра же выражается более чем нелестно. За нею постоянно все ухаживают, начиная с товарищей-актёров и кончая офицерами и гимназистами, но ухаживают дурно, в известном только смысле. Её преследуют любовью, за нею бегают по пятам, разыскивают, когда она уезжает отдохнуть к матери, подмигивают, вращают зрачками, умоляют и угрожают, но она отлично видит, что это вовсе не любовь, которая ей нужна как душевное упокоение. Она становится нервной: «она была ужасно нервная женщина, – говорит генерал Палицын, – и в этом отношении очень напоминала ребёнка: её так же легко, как и ребёнка, можно было заставить плакать, расстроить, утешить и успокоить». У неё стали являться галлюцинации. Эта всеобщая погоня за девушкой просто возмутительна. Охотно допускаем, что во всём этом была и её доля вины, что она сама позволяла себе иногда кокетничать с некоторыми из своих поклонников; но, во-первых, мы не знаем, в какой мере она кокетничала и была искренна, во-вторых, мы видим, как чистосердечно и глубоко раскаивается она в таких случаях (с Бартеневым), и, в-третьих, нисколько это не оправдывает её поклонников. Никто из них даже жениться на ней не хотел. Предложение чуть ли не все делали, но как только дело доходило до серьёзного шага, так оказывалось, что это почему-то ниже их достоинства. Свидетельница Юлия Крузевич рассказывает, что во время службы Висновской на сцене в Кракове публика любила её, что она была принята «во многих хороших домах», и что ходили слухи, что на ней не прочь был жениться какой-то «Абрагамович, который с этой целью посещал её довольно часто», но слухи эти оказались неверны. Г. Крживошевский сам заявил на суде, что он просил руки Висновской «только в шутку» и что самый разговор с нею о найме квартиры также считал «шуткой». Актёр Мышуга говорит, что он был близким другом Висновской и одно время собирался жениться на ней, что он её любил и что она его также любила. Это было в 1884-1885 гг., но это нисколько ему не помешало в 1885 г. жениться на другой, а когда семейная жизнь оказалась неудачной, – снова начать ухаживать за Висновской и ревновать её к Бартеневу. Свидетельница Орловская говорит, что Висновская дала ему снять с пальца кольцо (подаренное ей Бартеневым, которое она должна была носить как обручальное и которое Мышуга сломал) «только из боязни, что он иначе мог бы сломать ей палец»; а другой свидетельнице, Эмме Штенгель, покойная показывала на шее знаки, происшедшие от пальцев Мышуги, когда он, отнимая кольцо, схватил её за горло. Появляется наконец на сцену Бартенев. Скромный и очарованный её красотой, он не высказывает сначала никаких желаний, а только слушает её, смотрит на неё и любуется ею, как картиной. Ей начинает казаться, что он искренне её любит, что в лице его судьба посылает ей наконец счастье. Одно уже это невольно располагает её к нему, и она отвечает ему вниманием. А ему становится всё более и более необходимым её общество, он учащает визиты и, наконец, просит у неё руки. Она «польщена», и это только еще более усиливает её расположение. Между тем она вскоре же начинает замечать, что и он не лучше других, что и он так же, как другие, смотрит на неё. Это её огорчает и производит разлад в душе. Относительно свадьбы, по словам Бартенева, за одним только была задержка: он должен был сначала испросить разрешения и благословения у своего отца, для чего и поехал в деревню; между тем отцу он даже не заикнулся об этом, а, возвратясь в Варшаву, сказал Висновской, что отец не согласен на их брак. Г. Плевако говорит, что он был уверен в том, что отец откажет, и что это будто бы всё равно – говорил он с ним или нет. Нет, это не всё равно: может быть, отец, зная какие-нибудь примеры или представив себе нечто подобное тому, что вскоре произошло, дал бы иной ответ; наконец, когда взрослые люди действительно любят, то разве они спрашивают у родителей, как им быть. Бартенев сам не знал: жениться ему или нет и, по всей вероятности, сам считал такую женитьбу для себя мезальянсом, а если не мезальянсом, то во всяком случае рискованным шагом, который мог поставить его в неловкое положение относительно родных и общества. Другое дело так жить с Висновской или иметь её содержанкой: это - шик, по понятиям той среды, в которой он вращался, и никоим образом компрометировать его не могло. Это наполняло бы только сердца мужчин завистью, а сердца женщин - ревнивым любопытством. Однако он любил Висновскую. Любовь эта была дикою, чисто животною, подозрительною, которая только усилилась, когда он заметил в Висновской некоторое охлаждение к себе: ты должна принадлежать мне или никому – вот несложный и мрачный смысл этой любви. «Я не могу без тебя жить, я убью себя», - говорит такой влюбленный, а возлюбленная слышит откуда-то продолжение этого голоса: «но тебя также убью, и убью тебя сначала». Бартенев однажды сказал у неё в гостиной, что застрелится, и взял в рот или приставил себе к виску дуло револьвера. Она на коленях умоляла его не делать этого. При её нервности случай этот произвел на неё очень сильное впечатление. Ей и впоследствии всё казалось, что он может застрелиться, причем она, по видимому, совсем не подумала, что если бы он серьезно решился застрелиться, то мог бы исполнить это всегда и в другом месте, что человек, который ставит другому человеку свое требование, под условием самоубийства, приставляет к виску револьвер, и посматривает, и ждет, чтобы ему скомандовали «Пли!», обыкновенно бывает уверен, что не услышит этой команды. Гораздо чаще такие люди заменяют револьвер вином, т. е. попросту пьют с горя, как это и делал Бартенев. То, что у неё не было таких соображений в голове, относится, конечно, только к её чести. В другой раз он приставил револьвер уже к её виску. При каких условиях и вследствие чего это было - вопрос невыясненный, потому что из действующих лиц только одно осталось, но зато другой вопрос, что Бартенев принадлежал к разряду людей, которые, по мотивам чисто личным, могут убить любимого человека, выяснился вполне. Есть люди, у которых поднимется рука на врага, на себя наконец, но ни за что не поднимется на слабейшее любимое существо, и есть люди, у которых рука гораздо свободнее действует. Объявив, что отец не согласен на свадьбу и что свадьба не может состояться, Бартенев, как ни в чем не бывало, продолжал бывать у Висновской, по-прежнему ухаживал за нею, ревновал, требовал, чтобы она носила его кольцо, и т. д. «Ему казалось, - говорит г. Плевако, - что их взаимная любовь не только не будет компрометировать ее, но, наоборот, принесет ей даже пользу». Еще бы: уже одним тем принесет пользу, что разгонит остальных поклонников. А «если он хотел и требовал, - продолжает г. Плевако, - чтобы она отдалась ему и принадлежала ему, то исключительно как человеку, который питает к ней глубокую, чистую и горячую любовь». Может быть, это и очень хорошо в защитительной речи, но как объяснение действий - никуда не годится.

А Висновская между тем переживала в это время поистине страшный душевный процесс: увидев, что Бартенев такой же, как и другие, она разочаровалась в нем и убедилась, что не может любить его так глубоко, как бы хотела, и в то же время сильно мучилась и раскаивалась, что позволила так далеко развиться в нем чувству любви, что поощряла это чувство. Она серьёзно боялась, как бы он не застрелился: страх иметь его смерть на своей душе и сознание своей виновности перед ним повергали её в глубокое отчаяние и заставляли всё больше и больше думать о смерти. Сначала она собиралась было уехать, думая что Бартенев забудет её, брала отпуск и уезжала на время в Краков и Закопаное, но, во 1-х, это было слишком близко, а, во 2-х она была связана контрактом с варшавскою сценою, следовательно должна была скоро возвратиться оттуда, хотела она потом совсем оставить Варшаву и перебраться на лондонскую сцену. Нервы её в это время были так расшатаны и здоровье так плохо, что, выражаясь служебным языком г. Палицына, в таком виде она «не могла быть полезной для варшавской сцены». Поэтому он сам предлагал ей поехать в отпуск и полечиться, предлагал даже расторгнуть контракт с театром и оказать ей содействие в Лондоне. Последние две вещи очень ее обрадовали, но когда Бартенев, узнав об этом, объявил, что и он в таком случае тоже переберется в Лондон, она увидела, что ей от него не уйти. Она стала бояться его, стала инстинктивно избегать его, и этот безотчетный страх всё увеличивался. Оставалось одно – уехать в Америку, но для этого надо было больше средств, на руках у неё была старуха-мать, да и вообще это было гораздо труднее, а, с другой стороны, опять являлись опасения, как бы не случилось чего с Бартеневым... Она говорила г. Палицыну, что жизнь ее связана с жизнью другого человека, что она кокетничала с ним и зашла в кокетстве слишком далеко, что она «так сильно виновата перед этим человеком, что не знает, чем искупить свою вину», она говорила, что боится этого человека и что «единственный исход и единственная развязка – это смерть». Она не называла имени, но говорила, что ее страшит мысль, что этот человек может лишить себя жизни и что перед нею всё более и более вырастает необходимость двойного, совместного с ним самоубийства. Г. Палицын не расспрашивал ее по этому поводу, потому что имел «правило» - не вмешиваться во внутреннюю жизнь артистов, и потому, что самая мысль о таком самоубийстве казалась ему просто «продуктом болезненной работы расстроенного воображения». А Бартенев между тем продолжал свои ухаживания и посещения, или, вернее говоря, преследования. По городу стали ходить в изобилии разные слухи и сплетни; на нее начали нападать с насмешками окружающие и даже близкие; как нарочно, в это время обострились и её хорошие отношения с печатью, которая прежде превозносила её, а теперь стала бранить, смеяться и делать разные намеки. Кто знает, как грубо и бесцеремонно отзывается обыкновенно наша печать об игре артистов, как подобное отношение, ведущее свое начало из крепостной эпохи, может оскорблять деликатное женское чувство (рецензенты разбирают, например, в самых непристойных выражениях красоту женских форм, называют игру бессмысленной, исполнителей – ничего не понимающими и т.д.), тот поймет, как всё это должно было действовать на полубольную Висновскую. Она просит наконец Бартенева нанять для их свиданий отдельную квартиру, находя это и для себя, и для него удобнее. Квартира нанимается. Но сообразить, что это может повести к сближению, она чувствует, что хоронит таким образом свои мечты о славе, и в ней снова загорается страсть к сцене. Публика, несмотря на газетные отзывы, по-прежнему встречает ее хорошо. Она по-прежнему играет с увлечением и старательно изучает роли. Ей наконец становится жаль расстаться с товарищами. Она говорит Бартеневу: «пожалей меня и пощади... Дай мне еще немного послужить искусству, которому я отдала всю свою прошлую жизнь. Погоди немного – и потом я буду твоя». Он по-видимому, не прекословит, но когда она возвращается к мечте о поездке на 11 месяцев за границу, которую ей обещал устроить г. Палицын, то и он начинает собираться вслед за нею. За несколько дней до ее смерти он передает ей ключ от квартиры. Она говорит: «теперь уж поздно». Он неправильно понимает это выражение: относит его не ко времени дня, а к квартире и вообще к себе, начинает пить, пишет ей письмо и возвращает ее вещи. И вот она летит к нему ночью в казармы, рискуя окончательно уронить свою репутацию; затем проводит с ним два часа в новой квартире, дает обещание и завтра явиться и сдерживает слово. Кажется, для Бартенева цель обладания достигнута. Он говорит, что еще раньше, в день обмена кольцами (26 марта 1890 г.), она уже всецело принадлежала ему (этому обстоятельству и следствие, и защита, словом все, уделяют почему-то особенное внимание). Кажется, Висновская, по выражению г. Плевако, «исполнила долг совести», кажется, тут бы и конец треволнениям и можно было начать жить–поживать да добра (или детей) наживать, а между тем тут-то именно и разыгралась готовившаяся катастрофа. Как всё происходило, мы не знаем, а знаем только, что произошло: Висновская оказалась убитой Бартеневым, для прекращения начавшихся мучений от принятого ими совместно яда, а сам он благополучно переварил яд и остался жив. Явившись в полк, он сказал товарищам, что убил Маню; затем явился к начальству и сам снял с себя погоны, как непригодные уже более для человека, который офицером не будет.

Г. Плевако объяснял дело так, что Висновская,

Отправляясь на свидание, хотела уверить его, что устранены уже все поводы, заставлявшие его думать о самоубийстве. Она взяла с собой револьвер и яд, чтобы возвратить ему и чтобы доказать этим, что она не опасается более за него, что он достиг всего, к чему стремился, что она уверена в прочности установившихся отношений и взаимной любви. Сначала они вели веселый разговор, его небогато одаренная натура совершенно была поглощена счастьем данной минуты. О будущем он не думал, жил только настоящим. Достаточно было, чтобы из сотни сказанных ею приятных слов одно оказалось неприятное, чтобы он пришел в дурное настроение. Висновская, более начитанная, щедро одаренная от природы душевными качествами, не могла отдаться всем своим существом, подобно Бартеневу, упоению этой ночи. Она скорее чувствовала, что исполняет только долг совести. Она начинала думать о завтрашнем дне. Сегодня счастье, сегодня человек этот любит ее, боготворит, но что будет завтра? Завтра опять будет так же мрачно, как всегда. Он начнет анализировать и присматриваться к этому черному пятну, омрачающему ее прошлое. Он натура узкая и простая. Он не понимает ее души, не понимает ее мрачного настроения и объясняет всё это тем, что ей с ним скучно, что она недовольна этой ночью. Вследствие этого и он сам впадает в мрачное настроение духа.

Что его ожидает? Жениться он не может; она уедет за границу. А если и останется здесь на сцене, то должна будет идти навстречу целому ряду затруднений, которые создались их связью. Если она останется с ним, то чем они будут жить? Если она уедет за границу, то они расстанутся надолго. Но как она-то несчастна: она может получить право уехать в отпуск не иначе, как под условием двухнедельного пребывания против воли в другом месте. «Любишь меня, не желаешь со мной расстаться? – говорит Висновская, так убей меня». Очень вероятно, что она хотела только погрузиться в этот мрачный тон, может быть, она насыщалась струями любви и смерти, но она забыла, с кем имеет дело и зашла слишком далеко. Он ее раб, он слепо верит ей и слепо повинуется ей, он дает ей яд и сам принимает его.

Всё это, повторяем, только предположения г. Плевако. Может быть, всё так и действительно было, а может быть, и несколько иначе, менее выгодно в нравственном смысле для его клиента. В предсмертных записочках Висновской ни слова не говорится о том, что она добровольно умирает, что она самоубийца, а напротив, попадаются слова: «ловушка», «западня», «он правосудие»… Но допустим предположение г. Плевако, что всё это она написала для того, чтобы быть погребенной по христианскому обряду, в качестве убитой, а не самоубийцы, для того, чтобы вдвойне не огорчить любимую мать, отличавшуюся религиозностью. Согласимся также, что он, как военный человек, не был трусом и не боялся смерти, что не застрелился он только потому, что был в такой власти у Висновской, что являлся только слепым исполнителем ее приказаний, а насчет его она никаких приказаний не сделала. «Пожелай она умереть после него, прикажи она ему застрелиться раньше, чем она умереть – он беспрекословно пустил бы себе пулю в лоб», а когда она умерла без распоряжений, то он уж и «не знал, что дальше, - некому было им распорядиться», и потому весьма резонно рассудил жить. Далее г. Плевако продолжает: «она выпила яда больше, он – меньше. Может быть, яд действовал медленно, она мучилась, извивалась в судорогах. Он не мог перенести ее страданий, он принял эти страдания за предсмертную агонию и спустил курок». Выходит, что спустил курок чуть ли не из сострадания. Многие не только допускают, но и понимают такое сострадание, и оно сплошь и рядом, в той или иной форме, имеет место в жизни; но мы его совсем не понимаем, точно так же как не понимаем, как могут вязаться с понятиями о любви и храбрости такие действия, когда сам человек принимает яда меньше, а другому дает больше. Если он делает это даже бессознательно, в силу инстинкта самосохранения, то мы и тогда скажем: не велика его любовь и слишком целесообразна храбрость. Ужасы смерти, какие видел Бартенев, все-таки не тяжелее самой смерти. Хотя я никогда еще не умирал, но думаю, что это так; между тем г. Плевако делает такое сопоставление того и другого, что можно, пожалуй, подумать обратное: «смерть представлялась Висновской такою, - говорить он, - какою она привыкла видеть ее на сцене, о какой мечтала своей поэтической душой. Это не была та страшная, отвратительная смерть, которой она боялась». Я не берусь описывать всего пережитого покойною Висновскою и не намерен вовсе быть вторым прокурором для Бартенева, не могу излагать и всего хода этого злополучного дела, несмотря на весь общественный и психологический интерес. Это завлекло бы слишком далеко, да и не входит вовсе в нашу задачу. Нас интересует главным образом в данную минуту открывшаяся картина наших нравов и тех диких понятий и взглядов, какие в великом изобилии живут и циркулируют в обществе. Мы так привыкли и сжились с этими взглядами, что совсем даже не замечаем их дикости. Висновская мне вовсе не представляется какою-нибудь необыкновенною героинею или человеком высшего порядка, но в ней есть очень хорошие и симпатичные черты, благодаря которым она и гибнет. Избери она иное поприще или поведи дело иначе – она могла бы выйти преблагополучно замуж и зажить, как все живут; но ее постоянно что-то тянет вперед и вперед, ей хочется взлететь выше обыкновенного, вздохнуть более широкою грудью, увидеть более обширный горизонт. Это несомненный признак силы. Что вышло бы из этой силы – неизвестно, но во всяком случае это была некоторая величина. Затем мы видим, что она усиленно работает над собой, думает, читает; у нее очень хорошее сердце: она любит мать, товарищей и верит в людей и людям, пока не разубеждается в их порядочности; она хочет искренней и глубокой человеческой любви и на иную любовь не согласна, хотя и кокетничает с некоторыми из поклонников и дорого за это расплачивается; душевные мучения ее о Бартеневе говорят лучше всего об ее большой совестливости и душевной мягкости. Если бы она была похуже, то могла бы жить как другие актрисы, вечно окруженная толпою соискателей ее благоволения, или перейти на положение содержанки; но она не могла быть содержанкой. Все эти черты привлекали к ней людей, наверное, не меньше ее красоты, и любопытно, что в чисто животной погоне за ее красотою расходившиеся грубые инстинкты более всего остервенялись именно около этих светлых точек, точно стремясь их уничтожить и залить своим нечистым потоком. Эта погоня целым стадом за Висновскою, это преследование её Бартеневым и другими, происходившее у всех на глазах, являются положительным позором для нашего времени. Если бы г. Плевако и не столь усердно и искусно обелял Бартенева, мы всё равно согласились бы с ним, что Бартенев вовсе не какой-нибудь особенный изверг, что Бартеневых немало и что многие в аналогичных ситуациях могли бы поступить так же, как он. Но это-то и худо. Плохо воспитанный Бартенев есть именно один из многих, один из полукультурной толпы, не имеющий прочного внутреннего содержания, нагруженный Бог знает какими понятиями и живущий самыми низменными интересами. Он только выскочил из этой толпы, благодаря своей прямолинейности, он только оступился в уголовщину (подвернулась такая скользкая доска), благодаря лишнему градусу животного экстаза, а не то, чтобы делал внутреннее различие между поступками. Полукультурное общество, к которому он принадлежит, делает ежедневно массу дурных поступков, сплошь и рядом граничащих с уголовными, причём более осторожные люди избегают только последних, и мало кто сознаёт, что и не предусмотренные уложением действия могут быть очень дурными. Посмотрите, что происходит: Бартенев жениться не хочет, потому что боится скомпрометировать себя таким браком и ещё более боится, вероятно, будущего, но требует, чтобы Висновская принадлежала ему, не думая, что это также может её компрометировать; видит, что она его не любит, но в то же время не имеет столько самолюбия, чтобы оставить её в покое, а напротив, преследует её своею любовью; имеет несомненно известный, принятый в его среде кодекс чести, но в то же время не понимает, что бесчестно обманывать любимую женщину, говорить что отец не позволяет жениться и т.п. и ещё бесчестнее убивать её. Следствием выяснено, что в желудке Висновской было лишь незначительное и недостаточное для отравления количество опия, что она в день смерти была весела, заказывала ужин, приглашала к себе гостей и вообще была далека от мысли об самоубийстве; наконец в одной из записок она прямо говорит, что умирает не по своей воле. Вод подстрочный перевод этих ужасных коротеньких записок, написанных по-польски: 1) «Человек этот угрожал мне своею смертью - я пришла. Живой не даст мне уйти» 2) «Итак, последний мой час настал: человек этот не выпустит меня живой. Боже, не оставь меня! Последняя моя мысль-мать и искусство. Смерть эта не по моей воле». 3) «Ловушка! Мне предстоит умереть. Человек этот является правосудием!!! Боюсь… Дрожу! Боже, спаси меня, помоги… Вовлекли меня. Это была ловушка.» Г. Плевако говорит, что это было писано нарочно: для матери и христианского погребения. Не имея данных, мы не оспариваем г. Плевако, но думаем, что это совсем неверно психологически и мало согласуется с ходом дела. Письмо Бартенева, после которого Висновская поехала в казармы и на вновь нанятую квартиру, действительно, оканчивалось заявлением, что он лишит себя жизни. Затем он сам говорит, что Висновская несколько раз собиралась уйти домой, но сама или по просьбе его оставалась (сама ли и по просьбе ли только?). После одной из таких просьб она опять легла и задумалась: «какая тишина, - сказала она через некоторое время, - мы точно в могиле». Сам он говорит, что ему особенно было тяжело то, что Висновская сказала ему, что через несколько дней думает ехать на год в Англию и Америку и что свидание это будет последним, что он сильно ревновал её. Даже в самом письме её к матери мы не усматриваем того, что усмотрел г. Плевако. Там тот же вопль о жизни: «жаль мне жизни... Мать бедная, несчастная, но прошу прощения, так как умираю не по собственной воле. Мать - мы еще увидимся там вверху. Чувствую это в последний момент. Не играть любовью»... Всего вероятнее, что Висновская решилась умереть под влиянием хлороформа; никакой агонии и извиваний тела, каких наизвивал г. Плевако, не было, потому что сам Бартенев показал следователю, что когда она легла на диван и, положив на лицо два намоченных хлороформом платка, пришла через некоторое время в забытье, то он присел на край дивана, обнял её левой рукой, а правой приложил к её обнажённой груди револьвер и спустил курок. Посмотрите теперь, что говорят свидетели после такой ужасной драмы, чем они интересуются и что считают, по-видимому, наиболее важным. Мы отчасти уже видели показания мужского персонала; затем не явившийся в суд г. Крум говорит в письменном показании, что Бартенев воображал себя неотразимым красавцем и был уверен, что может покорить всякую женщину. Он рассказывал, что влюблён в Висновскую и не прочь на ней женится. Весною он стал значительно спокойнее и стал круто обрывать разговоры товарищей о Висновской. Это заставило предполагать , что он добился своего. Корнет Носов, также ухаживавший за Висновской, возвратившись из отпуска, нашел, что она охладела к нему и перестал у неё бывать. Председатель спрашивает его, был ли он в интимных отношениях с Висновской? Он просит не спрашивать его об этом и поверить его первоначальному показанию. Применяясь к этим удивительным понятиям, и г. Плевако тоже высказывает не менее удивительные взгляды. Например, он совершенно свободно и без всяких оговорок высказывается об умственных способностях своего клиента: он был человек узкий, менее развитой и даровитый, чем Висновская, «жил не своим умом» и т. д.; но когда заходит речь об успехе его у женщин, то добавляет: «да простит меня подсудимый, но я не верю, чтобы он имел успех у женщин. Нам неизвестно до сих пор, чтобы у него в жизни был какой-нибудь роман; а если, может быть, и был, то, вероятно, он мог похвастать успехом только у женщин низшего разряда. Я думаю поэтому, что роман с Висновской был его первый серьезный роман, где он впервые в жизни увидел - или, может быть, ему показалось, - что им заинтересовалась умная и красивая женщина. Естественно, что он дорожил её вниманием» и т. д. Затем по поводу Висновской г. Плевако разводит тоже самую удивительную психологию. Во-первых, он не считает Висновскую падшею женщиною, а только «полупадшею». Мы не назовем этого слишком снисходительным, потому что большинство свидетелей не характеризуют так Висновскую, а некоторые подвергают сомнению даже её сближение с Бартеневым. Затем, во-вторых, вот как тонко г. Плевако изображает душевное состояние покойной, объясняя почему она не могла быть счастливой, не могла выйти замуж за порядочного человека:
«В прошлом у неё есть что-то такое, что омрачает это прошлое. Женщина, которая когда-то жила идеалами, не могла не мечтать, что пойдет когда-нибудь рука об руку с мужчиной, в груди которого заложено чистое сердце, которого она полюбит и которому отдаст себя в девственной чистоте. Но её терзала мысль, что первые же минуты счастья будут омрачены, что ей придется иметь тяжелое и грустное объяснение. Но вот вопрос: что она скажет ему? Как примет он её признание? Не будет ли он сравнивать этой любви, которою она будет окружать его, с теми чувствами, которые отравили первые дни её молодости? Он и она могут и не говорить о прошлом, он может дать клятву, что не вспомнит о нём, но она, как умная женщина, сознает, что проступки молодости можно простить, но забыть их совсем - невозможно. Разбитое прошлое всегда будет лежать на ней тяжелым бременем, камнем на душе и не будет давать ей покоя. Её будут вечно и неотступно преследовать призраки. Жизнь её разбита».

Иван Бунин

Дело корнета Елагина

Ужасное дело это - дело странное, загадочное, неразрешимое. С одной стороны, оно очень просто, а с другой - очень сложно, похоже на бульварный роман, - так все и называли его в нашем городе, - и в то же время могло бы послужить к созданию глубокого художественного произведения… Вообще справедливо сказал на суде защитник.

В этом деле, - сказал он в начале своей речи, - нет как будто места для спора между мной и представителем обвинения: ведь подсудимый сам признал себя виновным, ведь его преступление и его личность, равно как и личность его жертвы, волю которой он будто бы изнасиловал, кажутся чуть ли не всем, в этой зале присутствующим, недостойными особого мудрствования по их якобы достаточной пустоте и обыденности. Но все это совсем не так, все это только одна видимость: спорить есть о чем, поводов для спора и размышлений очень много…

Допустим, что моя цель - добиться только снисхождения подсудимому. Я бы мог тогда сказать немногое. Законодатель не указал, чем именно должны судьи руководствоваться в случаях, подобных нашему, он оставил большой простор их разумению, совести и зоркости, которым и надлежит в конце концов подобрать ту или иную рамку закона, наказующего деяние. И вот я и постарался бы воздействовать на это разумение, на совесть, постарался бы выставить на первое место все лучшее, что есть в подсудимом, и все, что смягчает его вину, будил бы в судьях чувства добрые и делал бы это тем настойчивее, что ведь он отрицает лишь одно в своем поступке: сознательную злую волю. Однако даже и в этом случае мог ли бы я избежать спора с обвинителем, определившим преступника не более не менее, как «уголовным волком»? Во всяком деле все можно воспринять по-разному, все можно осветить так или иначе, представить по-своему, на тот или иной лад. А что же мы видим в нашем деле? То, что нет, кажется, ни одной черты, ни одной подробности в нем, на которую бы мы с обвинителем смотрели одинаково, которую мы могли бы передать, осветить в согласии. «Все так, да не так!» - должен каждую минуту говорить я ему. Но что всего важнее, так это то, что «все не так» в самой сути дела…

Ужасно и началось оно, это дело.

Было 19 июня прошлого года. Было раннее утро, был шестой час, но в столовой ротмистра лейб-гвардии гусарского полка Лихарева было уже светло, душно, сухо и жарко от летнего городского солнца. Было, однако, еще тихо, тем более что квартира ротмистра находилась в одном из корпусов гусарских казарм, расположенных за городом. И, пользуясь этой тишиной, а также и своей молодостью, ротмистр крепко спал. На столе стояли ликеры, чашки с недопитым кофеем. В соседней комнате, в гостиной, спал другой офицер, штаб-ротмистр граф Кошиц, а еще дальше, в кабинете, корнет Севский. Утро было, словом, вполне обычное, картина простая, но, как всегда это бывает, когда среди обычного случается что-нибудь необычное, тем ужаснее, удивительнее и как будто неправдоподобнее было то, что внезапно случилось в квартире ротмистра Лихарева ранним утром 19 июня. Неожиданно, среди полной тишины этого утра, в прихожей звякнул звонок, потом послышалось, как осторожно и легко, босиком, пробежал отворять денщик, а затем раздался намеренно громкий голос:

С тем же намеренным шумом и вошел пришедший, особенно свободно распахнув дверь в столовую, особенно смело стуча сапогами и звеня шпорами. Ротмистр поднял изумленное и заспанное лицо: перед ним стоял его товарищ по полку, корнет Елагин, человек маленький, щуплый, рыжеватый и веснушчатый, на кривых и необыкновенно тонких ногах, обутый с тем щегольством, которое было, как он любил говорить, его «главной» слабостью. Он быстро снял с себя летнюю шинель и, бросив ее на стул, громко сказал: «Вот вам мои погоны!» А затем прошел к дивану, стоявшему возле противоположной стены, повалился на него спиной и закинул руки за голову.

Это странное, загадочное дело произошло 19 июня 19.. года. Корнет Елагин убил свою любовницу, артистку Марию Сосновскую.

Елагин словно родился офицером — десять поколений его предков служили. Когда его лишили офицерского звания, он зарыдал. Происходил Елагин из родовитой и богатой семьи. Его мать, весьма экзальтированная женщина, умерла очень рано. Отец был человеком суровым и строгим, внушал страх.

Вопреки общему низкому мнению о Елагине, его полковые товарищи отзывались о нем самым лучшим образом.

Сосновская была чистокровная полька. Отец, мелкий чиновник, покончил жизнь самоубийством, когда ей было три года. Семья Сосновских была среднего достатка. Мария училась в частном пансионе очень хорошо. Иногда она выписывала на клочках бумаги мысли и изречения, которые ей нравились. Например, «Не родиться — первое счастье, второе же — поскорее возвратиться в небытие».

Восемнадцати лет она уехала во Львов, без труда попала на сцену и вскоре приобрела известность среди публики и в театральных кругах. В ее жизни появился «негодяй», очень богатый галицийский помещик. С ним она ездила в Константинополь, в Венецию, в Париж, была в Кракове, Берлине. Другой негодяй приучил ее к гашишу и вину.

В городе и в театре она стала притчей во языцех. Она очень настойчиво искала сердце, способное любить, и постоянно говорила: «Моя главная цель — жить и пользоваться жизнью». Сосновская жаждала славы, людского внимания. Ей было двадцать восемь лет. Она была очень красива. Ее постоянное занятие было — играть, дразнить. Так вела себя она с Елагиным. То распаляла его, то обливала холодной водой.

Она страдала приступами тоски, отчаяния, мучилась сильным нервным расстройством, потерей памяти, галлюцинациями. У нее начиналась чахотка.

На допросах Елагин упорно твердил, что оба они были в трагическом положении, и, убивая Сосновскую, он лишь исполнил ее приказание. В найденной на ее груди визитной карточке Елагина было написано ее рукой по-польски: «Человек этот поступил справедливо, убивая меня, …умираю не по своей воле».

Отец Елагина никогда не позволил бы ему жениться на Сосновской. Жить с Елагиным без брака было невозможно — польское общество никогда не простило бы открытую незаконную связь с русским офицером. Ее недаром называли «женщиной легкого поведения», а католическая церковь отказала ей в христианском погребении, «как личности дурной и распутной».

На суде Елагин рассказал о событиях 19 июня. Они встретились на квартире, в которой происходили их свидания. Во втором часу ночи она сказала, что хочет уехать домой, но не может, что Елагин ее рок, ее судьба, божья воля: «Убей меня, ради нашей любви!». Елагин обнял ее левой рукой, держа палец правой руки на спуске револьвера. Потом как-то сам собой дернулся палец…

Он не застрелился потому, что забыл все в мире. Им овладело полное безразличие. «Он виноват перед людским законом, перед богом, но не перед ней».

Краткое содержание рассказа Бунина «Дело корнета Елагина»

Другие сочинения по теме:

Отец рассказчика занимает очень важную должность в губернском городе. Человек он тяжелый, угрюмый, молчаливый и жестокий. Невысокий, плотный, сутуловатый, темный...
После женитьбы доктор Уотсон редко видит Шерлока Холмса. Однажды вечером великий сыщик приходит к своему верному другу и рассказывает о...
Деревенская девочка Танька просыпается от холода. Мать уже встала и гремит ухватами. Странник, ночевавший у них в избе, тоже не...
Рассказчица вспоминает о женихе. Он всегда считался в семье своим человеком: его покойный отец был другом и соседом отца. В...
В одиннадцать часов вечера скорый поезд Москва-Севастополь останавливается на маленькой станции. В вагоне первого класса к окну подходят господин и...
Ы Железнодорожная станция возле степного села Грешное совсем новая. Через нее проезжают великолепные поезда, везущие богатых людей на Кавказ. Генералы,...
Шорник Илья по прозвищу Сверчок работает вместе с Василием у помещика Ремера. Они живут в старом флигеле, где вместе с...
Ы Это было давно, в той жизни, которая «не вернется уже вовеки». Рассказчик шел по большой дороге, а впереди, в...
Дорога из Коломбо идет вдоль океана. На водной глади качаются первобытные пироги, на шелковых песках, в райской наготе, валяются черноволосые...
В осенний ненастный день грязный тарантас подъезжает к длинной избе, в одной половине которой размещается почтовая станция, а в другой...
Ы Госпожа Маро, родившаяся и выросшая в Лозанне, в строгой честной семье, выходит замуж по любви. Новобрачные отправляются в Алжирию,...
Тридцать лет назад все молодые люди уездного города Стрелецка были влюблены в Саню Диесперову, дочь заштатного священника. Из всех поклонников...
Рассказчик, запущенный длинноволосый толстяк не первой молодости, решает учиться живописи. Бросив свое имение в Тамбовской губернии, он проводит зиму в...
Экспозиция рассказа — описание могилы главной героини. Далее следует изложение ее истории. Оля Мещерская — благополучная, способная и шаловливая гимназистка,...
Виталий Мещерский, молодой человек, недавно поступивший в университет, приезжает на каникулы домой, воодушевленный желанием найти любовь без романтики. Следуя своим...
Таня, семнадцатилетняя деревенская девочка с простым, миловидным личиком и серыми крестьянскими глазами, служит горничной у мелкой помещицы Казаковой. Временами к...
Едет на дровнях мужик Иван Африканович Дрынов. Напился с трактористом Мишкой Петровым и теперь с мерином Парменом беседует. Везет из...

«Дело корнета Елагина» - своеобразная и трагичная история любви скандально известной актрисы и молодого корнета.

Действие представлено как судебный процесс.

Перед нами обвиняемый, прокурор, защитник, следователь.
Герои вместе со зрителями пытаются понять, почему обвиняемый корнет Елагин застрелил актрису Марию Сосновскую, вызывают по очереди свидетелей, узнают новые подробности расследования.
Во время следствия мы постоянно как бы возвращаемся в прошлое, до инцидента убийства, и видим вживую воспоминания героев.

Защитник осужденного пытается доискаться правды в таинственном происшествии, создавая перед нами атмосферу той эпохи.

Сосновскую играет очень яркая и красивая актриса, ее героиня – роковая женщина времен декаданса.
Женщина с одной стороны с трагичной судьбой, а с другой прекрасная, изящная, раскрепощённая, сводящая с ума мужчин. Толпы её поклонников оставались завороженными и околдованными ею, не смотря на её одержимость темой смерти и тщетности существования.

Елагин – молодой, искренний и честный, жаждущий простого человеческого счастья. Он не замечал «странностей» в поведении своей возлюбленной, которая давно перестала различать, где надо играть, а где надо быть собой, где смерть, а где жизнь.

История взята из лирического произведения Ивана Алексеевича Бунина. Оказывается, оно было основано на материалах реального уголовного дела корнета Бартенева, убившего в 1890 году артистку Марию Висновскую. Судебный процесс хорошо знаком юристам, ведь именно на нем знаменитый адвокат Плевако Федор Никифорович произнес свою легендарную речь, вошедшую в историю юриспруденции и нередко цитируемую в современных учебниках.
Плевако говорил о том, как два не похожих, разделенных судьбой и не способных свить общее гнездо человека на свою беду полюбили друг друга. Бартенев был неопытен и слаб, Мария Висновская его завораживала. А она, не раз обманувшаяся в любви, обладательница мятущейся души и расстроенных нервов, была одержима мыслью о смерти. Молодой офицер стал игрушкой в ее руках и сделал то, что она ему приказала.

«Дело корнета Елагина» проходит на старой сцене театра «У Никитских ворот». Эта часть театра в советских интерьерах, помещения со множеством фотографий на стенах узких коридоров, компактным кафе с плюшевым конём у потолка и миниатюрной сценой. Для меня маленькая сцена является только плюсом, потому что именно небольшие залы и пространства обычно создают необычайный уют и ощущение сопричастности к происходящему, когда к концу спектакля актеры становятся тебе как родные люди.
В зале вполне удобные кресла и хороший уклон, впереди сидящие зрители не мешают просмотру.

Спектакль поставлен выдающейся личностью, Марком Розовским, заслуженным деятелем искусства и народным артистом России со множеством премий и наград.
Команда актеров и их костюмы великолепны, каждая роль важная, как деталь в пазле.

Очаровательная Виктория Корлякова – это убитая актриса Сосновская, молодой и талантливый Никита Заболотный – корнет Елагин, его защитник – народный артист Валерий Шейман, а прокурор, настаивающий на виновности осужденного – заслуженный артист Андрей Молотков.
Заузе - Владимир Давиденко, следователь - Иван Власов, ротмистр - Юрий Голубцов, Лисовский - Денис Сарайкин, Шкляревич - Антон Бельский, Залесский - Александр Панин, граф - Николай Захаров, доктор - Юрий Шайхисламов.

Иван Бунин

Дело корнета Елагина

Ужасно и началось оно, это дело.

Постой, постой, - пробормотал ротмистр, следя за ним вытаращенными глазами, - откуда ты, что с тобой?

Я убил Маню, - сказал Елагин.

Ты пьян? Какую Маню? - спросил ротмистр.

Артистку Марию Иосифовну Сосновскую.

Ротмистр спустил ноги с дивана:

Да ты что, шутишь?

Увы, к сожалению, а может, и к счастью, ничуть.

Кто это там? Что случилось? - крикнул граф из гостиной.

Елагин потянулся и легким ударом ноги в дверь распахнул ее.

Не ори, - сказал он. - Это я, Елагин. Я застрелил Маню.

Что? - сказал граф и, мгновение помолчав, вдруг захохотал. - А, вот оно что! - закричал он весело. - Ну, черт с тобой, на этот раз прощается. Хорошо, что разбудил, а то бы непременно проспали, вчера опять до трех забавлялись.