корпус текстов, сложившийся в 1970-1980-е годах вне официальной советской литературы, игнорируемый и не признаваемый ею.
Важно сразу же провести различие между Д. П. и диссидентским творчеством: она была с самого начала принципиально не идеологична. Способом видения здесь стал всеразъедающий, мрачный скептицизм, во главу угла легло равнодушие, помноженное на сомнение. Опять же, это было не сомнение ниспровергателей, но, скорее, нечто вроде бытийной сартровской тошноты. По «другим текстам» можно было понять, что авторов тошнит от всего: морализма и политики, пафоса и лирической исповедальности, классической литературы и религии, института семьи и любых институтов вообще. Особое неприятие вызывала учительская традиция русской классики.
Человек в Д. П. не звучал гордо, он вообще никак не звучал - он, скорее... смердел. Выделял физиологическое всеми порами. Но при этом оставался абсолютно закрыт, у его поступков не было ни оправданий, ни мотиваций. Отсюда - перманентная невменяемость. Действующие лица Д. П. зачастую неадекватны, просто безумны или подвержены самым необычным маниям и фобиям. При этом на их более подробную прорисовку авторы просто не считают нужным тратить время. Достаточно имени, возраста, пола, пары портретных черт - почти как в анкете. Ломается и привычный строй речи:матерный слог становится столь же расхожим приемом, как, например, заумь (до того надежно захороненная в эпохе футуристов) или «поток сознания».
Насилие, отраженное в речи, откликается насилием, захлестывающим сюжеты. Убийство и самоубийство уже не являются чем-то экстраординарным; интересны способы и подробности. И даже много больше: избиения и унижения, подробные порнографические сцены, все виды половых извращений, пытки, каннибализм, копрофагия. Излишними, опять-таки, оказываются слишком человеческие реакции на все это: достаточно все тех же выделений от слишком сильного шока, криков боли или наслаждения. Наслаждения даже, пожалуй, больше. Действительно, герои Д. П. способны получать удовольствие абсолютно от всего. Они смакуют жизнь, смакуют смерть. Но - никакой мизантропии. Д. П. (и в этом ее странное родство с Достоевским, еще более - с Гоголем) - скандальна внутренне, она изобилует абсурдными ситуациями. Даже самые жуткие сцены описаны так, что выглядят в первую очередь как чудовищная нелепость, скорее, не пугают, а вызывают ухмылку. Таковы, например, «поганенькие человечишки» Юрия Мамлеева, которые превращают собственную жизнь в диковатый цирк. Впрочем, у Мамлеева, декларирующего умеренный консерватизм, какая-никакая рефлексия еще остается. Владимир Сорокин и Егор Радов идут дальше: все унижения, оскорбления и мучения проходят как часть холодноватой игры, никто ни о чем не переживает, только реагирует на разнообразные раздражители. Тут уже все персонажи - нечто вроде человекообразного орнамента на поверхности языковых игрищ. Сорокин бесконечно тасует стили, пользуясь одним, но всегда безотказным приемом: в какой-то момент тщательно выстраиваемое, линейное, похожее сразу на всю русскую литературу повествование сходит с ума. И начинается чудовищный кавардак, со всеми уже перечисленными признаками; впрочем, более всего Сорокин любит человеческие фекалии и антропофагию, Радов -наркотики. Соответственно, у одного мир выглядит как сцена из искаженного соцреалистического романа, а у другого - как галлюцинация бывалого «торчка». Смачный коктейль из психоделики и добротного мистицизма предлагала в своих рассказах Юлия Кисина. Типологически сходный с сорокинским подход и у Саши Соколова, но тут тщательно взлелеянная старообразность стиля становится слишком навязчивой: персонажи, ситуации, метафоры скроены прихотливо и для суровых российских мест диковинно, но приедаются еще быстрее, чем монстры Сорокина и Мамлеева.
Близок к Д. П. и Виктор Ерофеев, умело соединяющий в своих романах порнографию, эсхатологию и умеренный традиционализм. Впрочем, что у него получается лучше всего - это предъявлять счет к российской классике по любому поводу. Витающий над оной призрак морализма, похоже, страшит Ерофеева намного больше, чем самые лихие выходки коллег по цеху. Не так у Эдуарда Лимонова. Его ранние, наиболее известные тексты полны глубочайшего искреннего отчаяния; он матерится, бунтует и терзает свою плоть все новыми наслаждениями, потому что страшится оказаться в ситуации буржуазной, предсказуемой - отсюда и его дальнейшее знаменитое превращение в собственного героя, отстраивание жизни по намеченному сюжету.
В конце 1980-х годов литературовед Г. Белая в статье “”Другая” проза: предвестие нового искусства” задалась вопросом: “Кого же относят к “другой” прозе”? И назвала самых разных писателей: Л. Петрушевскую и Т. Толстую, Венедикта Ерофеева, В. Нарбикову и Е. Попова, Вяч. Пьецуха и О. Ермакова, С. Каледина и М. Харитонова, Вл. Сорокина и Л. Габышева и др. Эти писатели действительно разные: по возрасту, поколению, стилю, поэтике. Одни до гласности так и не вышли из андеграунда, другие сумели пробиться в печать еще в пору существования цензуры. Создается впечатление, что по ведомству “другой” прозы заносят вещи “ужасные” по содержанию (“чернуху”, как говорят в кино). Специфику “другой” прозы пытаются вскрыть с помощью определений “неонатурализм”, “новый физиологизм” и т.п.
Перечисленных писателей роднит одно очень существенное обстоятельство. Они остро полемичны по отношению к советской действительности и ко всем без исключения рекомендациям социалистического реализма насчет того, как эту действительность изображать, в первую же очередь к его назидательно-наставительному пафосу.
В каком пространстве обычно происходило действие в произведениях социалистического реализма? Главным образом на работе: в цехах, на широких колхозных нивах, в учреждениях, в парткомах, райкомах, обкомах, торжественных залах и т. п. Кто был героем этих произведений? Передовик производства, ударник коммунистического труда, партийный и советский руководитель, участковый милиционер, отец и благодетель опекаемых граждан, отличник боевой и политической подготовки и т. п.
“Другая” проза перемещала читателя в иные сферы, к другим людям. Ее художественное пространство размещалось в замызганных общежитиях для “лимиты”, в коммуналках, на кухнях, в казармах, где властвовала дедовщина, на кладбищах, в тюремных камерах и магазинных подсобках. Ее персонажи в основном маргиналы: бомжи, люмпены, воры, пьяницы, хулиганы, проститутки и т.п.
В повести С. Каледина “Смиренное кладбище” (1987) нарисованы сцены из жизни “бывших” людей, спившихся, потерявших человеческий облик, сменивших имена на клички. Их кладбищенский быт вызывает сострадание и отвращение. В последней главе “ ” Татьяна прощается со своим героем:
…Сейчас отдать я рада
Всю эту ветошь маскарада,
Весь этот блеск, и шум, и чад
За полку книг, за дикий сад,
За наше бедное жилище,
За те места, где в первый раз,
, видела я вас,
Да за смиренное кладбище,
Где нынче крест и тень ветвей
Над бедной нянею моей…
Медитативно-элегическое настроение героини А. , всплывающее в памяти читателя, резко контрастирует с контекстом, в котором С. Каледин использует центон “смиренное кладбище”. В результате его кладбище также выступает знаком, символом, но уже совершенно другой эпохи, циничной и жестокой.
В произведениях социалистического реализма любовные сцены изображались, как правило, очень скупо либо совсем не показывались. Лишь иногда можно было следить за романом главного инженера с замужней женщиной-технологом. Критика даже изобрела специальный термин – “оживляж”, которым оценивались ситуации, подобные вышеупомянутой, используемые писателями для очеловечивания своих героев.
В произведениях “другой” прозы, напротив, редко обходилось без постельных сцен одна откровеннее другой. Складывалось впечатление, что именно в области секса в первую очередь реализуется свобода, какую обретает человек с избавлением от тоталитаризма. Отсутствие чувства меры сказалось и в том, что на страницы литературных произведений в изобилии высыпалась ненормативная лексика. Причем некоторые авторы, ничтоже сумняшеся, выдавали ее прямым текстом, избегая обычных в подобных случаях многоточий, принятых в цивилизованном мире и освященных многовековыми традициями.
Талантливый писатель Вл. Сорокин в книгах “Очередь” (1985), “Тридцатая любовь Марины” (1985), “Роман” (1994) и др. в полной мере реализовал оба главных приема “другой” прозы – иронию и пародию.
В “Очереди” герой, идя по своим делам, натыкается на громадную толпу людей, выстроившуюся к какому-то, издалека не разглядеть, магазину, и занимает очередь. Писатель ядовито высмеивает все, что связано с этим непременным атрибутом советского образа жизни. Потом герой знакомится с продавщицей этого магазина, которая обещает ему по блату достать продававшийся товар, и дело заканчивается любовной оргией.
Сорокин считается постмодернистом. Его Роман из одноименного произведения – типичный симулякр, т. е. копия без оригинала. В облике, языке Романа, в ситуациях, в которые он попадает в начале повествования, сквозит что-то неуловимо тургеневское, хотя подобного героя у И.С. нет и быть не может. Однако неожиданно, немотивированно, по контрасту, мягкие элегические картины русской провинциальной жизни прошлого века резко сменяются жуткими многостраничными сценами кровавых убийств и насилия.
Г. Белая была права, называя “чернуху”, т.е. изображение исключительно низменного в человеческой жизни, одной из главных примет “другой” прозы. Жестокая правда об обществе была призвана обнажить ложь, фальшь, приукрашивание действительности, лицемерие и демагогию, распространенные и в жизни, и в литературе социалистического реализма.
Но Г. Белая ошиблась, посчитав “другую” прозу “предвестием нового искусства”. Исчезли Советский Союз и его официальное искусство, исчезает и их антагонист – “другая” проза. Последним, видимо, ее отголоском в современной литературе явилась книга В. Маканина “Андеграунд, или ”.
Самые популярные статьи :
Домашнее задание на тему: “Другая” проза: предвестие нового искусства в русской литературе .
Современная русская литература неоднородна и многообразна по своим эстетическим принципам и философским установкам. Она развивается в русле трёх художественных систем – реализма, модернизма и постмодернизма, в которых существуют свои течения. Наиболее популярной и плодотворной из них является реализм.
Художественная система реализма включает три направления (течения): неоклассическая (традиционная), условно-метафорическая, «другая проза».
«Другая проза». В начале 1980-х годов в литературе появились произведения авторов, которые противопоставляли свои идеи общепринятым. Официальная литература поставила человека на пьедестал, воспевала его как создателя и творца своей судьбы и счастья, заставляла поверить в то, что один человек способен изменить мир. В своих произведениях представители «другой прозы» показывали полную зависимость советского человека от бытовой среды, он – всего лишь маленький винтик в огромной машине.
В «другой прозе» можно выделить три течения: «историческое», «натуральное», и «иронический авангард». Но это деление достаточно условно, так как черты произведений одного течения могут быть присущи творениям авторов иного направления.
Произведения «исторического» течения показывали события истории с новой стороны. Несмотря на общеизвестное мнение и политическую оценку, необычность ракурса позволяет лучше понять и ногда переоценить произошедшее. Герой «исторических» произведений – человек, который неотделим от истории своей страны. Исторические события воздействуют на судьбу человека, изменяя её. Но писатели данного течения рассматривали советского человека с гуманистической точки зрения, а не с политической или социальной.
Представители «исторической» прозы: М. Кураев.
«Натуральное» течение«другой» прозы отличается изображением жестокой действительности. «Натуралисты» детально описывают негативные стороны жизни, правдиво изображают тёмные стоны общественного сознания, которые ранее не показывались в литературе. Темами произведений стали и неуставные отношения в армии, и афганская война, цинизм, алкоголизм, тюремный быт. Авторы только показывают реальные явления и поступки, но не дают описанным событиям и героям никакой оценки. Объективное повествование, максимально приближенное к реальности, к которому стремились «натуралисты», позволяет читателю сформировать своё мнение о происходящем.
Представители «натурального» течения: С. Каледин, Ю. Стефанович, М. Палей, Г. Габышев, О. Ермаков, Л. Петрушевский, С. Дышев.
Иронический авангард – течение, берущее свои истоки из иронической повести 1960-х годов. В своих произведениях «авангардисты» обыгрывали, пародировали уже известные сюжеты. Изображённые в произведениях жизненные события настолько фантастичны и необычны, что порой кажутся нереальными.
Писатели-«авангардисты» разрушают стереотипы, высмеивают приёмы и сюжеты классической литературы.
Представители «иронического авангарда»: В. Пьецуха, С. Довлатов, Е. Попов, М. Веллер.
Если Вы хотите получить более конкретную информацию о жизни и творчестве современных русских поэтов и писателей, ближе познакомиться с их произведениями, онлайн репетиторы всегда рады Вам помочь. Онлайн преподаватели помогут сделать анализ стихотворения или написать отзыв о произведении выбранного автора. Обучение проходит на основе специально разработанного программного обеспечения. Квалифицированные педагоги оказывают помощь при выполнении домашних заданий, объяснении непонятного материала; помогают подготовиться к ГИА и ЕГЭ. Ученик выбирает сам, проводить занятия с выбранным репетитором на протяжении длительного времени, или использовать помощь педагога только в конкретных ситуациях, когда возникают сложности с определённым заданием.
сайт, при полном или частичном копировании материала ссылка на первоисточник обязательна.
«Другая» проза объединяет авторов, чьи произведения появлялись в литературе в начале 1980-х годов, которые противопоставили официальной свою демифологизирующую стратегию. Разоблачая миф о человеке — творце своего счастья, активная позиция которого преобразует мир, писатели показывали, что советский человек целиком зависит от бытовой среды, он — песчинка, брошенная в водоворот истории. Они всматривались в реальность, стремясь в поисках истины дойти до дна, открыть то, что было заслонено стереотипами официальной словесности.
«Другая» проза — это генерирующее название очень разных по своим стилистическим манерам и тематическим привязанностям авторов. Одни из них склонны к изображению автоматизированного сознания в застойном кругу существования (А. Иванченко, Т. Толстая), другие обращаются к темным «углам» социальной жизни (С. Каледин, Л. Петрушевская), третьи видят современного человека через культурные слои прошлых эпох (Е. Попов, Вик. Ерофеев, В. Пьецух). Но при всей индивидуальности писателей, объединенных «под крышей» «другой» прозы, в их творчестве есть общие черты. Это оппозиционность официозу, принципиальный отказ от следования сложившимся литературным стереотипам, бегство от всего, что может расцениваться как ангажированность. «Другая» проза изображает мир социально «сдвинутых» характеров и обстоятельств. Она, как правило, внешне индифферентна к любому идеалу — нравственному, социальному, политическому.
В «другой» прозе можно выделить три течения: «историческое», «натуральное» и «иронический авангард». Это деление довольно условно, так как исторический ракурс присущ и произведениям, не входящим в «историческую» прозу, а ироническое отношение к действительности — вообще своеобразная примета всей «другой» прозы.
Разделение «другой» прозы на «историческую», «натуральную» и «иронический авангард» удобно при анализе художественной специфики произведений и соответствует внутренней логике литературной ситуации. «Историческое» течение — это попытка литературы взглянуть на события истории, которые прежде имели отчетливо прозрачную политическую оценку, незашоренными глазами. Нестандартность, необычность ракурса позволяет глубже понять исторический факт, порой и переоценить его.
В центре «исторических» повестей — человек, судьба которого исторична, но не в пафосном смысле. Она неразрывно связана с перипетиями существования советского государства. Это человек, имеющий историю страны как свое собственное прошлое. В этом смысле произведения «исторического» течения генетически связаны с романами и повестями Ю. Домбровского, Ю. Трифонова, В. Гроссмана, герои которых свою жизнь поверяли историей.
Но в отличие от традиционного реализма «историческая» проза исследует феномен советского человека с точки зрения общегуманистической, а не социальной или политической.
В «исторической», как и во всей «другой» прозе, концепция истории — это цепь случайностей, которые воздействуют на жизнь человека, изменяя ее в корне. Причем сцепление случайностей может создавать совершенно фантастические комбинации, казалось бы, невозможные в жизни и тем не менее абсолютно реалистические. То есть «историческая» проза черпает фантастическое из самой общественной жизни, обнажая ее и сопрягая с жизнью отдельного человека.
Альтернативная культура. Энциклопедия
Другая Проза
корпус текстов, сложившийся в 1970-1980-е годах вне официальной советской литературы, игнорируемый и не признаваемый ею.
Важно сразу же провести различие между Д. П. и диссидентским творчеством: она была с самого начала принципиально не идеологична. Способом видения здесь стал всеразъедающий, мрачный скептицизм, во главу угла легло равнодушие, помноженное на сомнение. Опять же, это было не сомнение ниспровергателей, но, скорее, нечто вроде бытийной сартровской тошноты. По «другим текстам» можно было понять, что авторов тошнит от всего: морализма и политики, пафоса и лирической исповедальности, классической литературы и религии, института семьи и любых институтов вообще. Особое неприятие вызывала учительская традиция русской классики.
Человек в Д. П. не звучал гордо, он вообще никак не звучал - он, скорее... смердел. Выделял физиологическое всеми порами. Но при этом оставался абсолютно закрыт, у его поступков не было ни оправданий, ни мотиваций. Отсюда - перманентная невменяемость. Действующие лица Д. П. зачастую неадекватны, просто безумны или подвержены самым необычным маниям и фобиям. При этом на их более подробную прорисовку авторы просто не считают нужным тратить время. Достаточно имени, возраста, пола, пары портретных черт - почти как в анкете. Ломается и привычный строй речи:матерный слог становится столь же расхожим приемом, как, например, заумь (до того надежно захороненная в эпохе футуристов) или «поток сознания».
Насилие, отраженное в речи, откликается насилием, захлестывающим сюжеты. Убийство и самоубийство уже не являются чем-то экстраординарным; интересны способы и подробности. И даже много больше: избиения и унижения, подробные порнографические сцены, все виды половых извращений, пытки, каннибализм, копрофагия. Излишними, опять-таки, оказываются слишком человеческие реакции на все это: достаточно все тех же выделений от слишком сильного шока, криков боли или наслаждения. Наслаждения даже, пожалуй, больше. Действительно, герои Д. П. способны получать удовольствие абсолютно от всего. Они смакуют жизнь, смакуют смерть. Но - никакой мизантропии. Д. П. (и в этом ее странное родство с Достоевским, еще более - с Гоголем) - скандальна внутренне, она изобилует абсурдными ситуациями. Даже самые жуткие сцены описаны так, что выглядят в первую очередь как чудовищная нелепость, скорее, не пугают, а вызывают ухмылку. Таковы, например, «поганенькие человечишки» Юрия Мамлеева, которые превращают собственную жизнь в диковатый цирк. Впрочем, у Мамлеева, декларирующего умеренный консерватизм, какая-никакая рефлексия еще остается. Владимир Сорокин и Егор Радов идут дальше: все унижения, оскорбления и мучения проходят как часть холодноватой игры, никто ни о чем не переживает, только реагирует на разнообразные раздражители. Тут уже все персонажи - нечто вроде человекообразного орнамента на поверхности языковых игрищ. Сорокин бесконечно тасует стили, пользуясь одним, но всегда безотказным приемом: в какой-то момент тщательно выстраиваемое, линейное, похожее сразу на всю русскую литературу повествование сходит с ума. И начинается чудовищный кавардак, со всеми уже перечисленными признаками; впрочем, более всего Сорокин любит человеческие фекалии и антропофагию, Радов -наркотики. Соответственно, у одного мир выглядит как сцена из искаженного соцреалистического романа, а у другого - как галлюцинация бывалого «торчка». Смачный коктейль из психоделики и добротного мистицизма предлагала в своих рассказах Юлия Кисина. Типологически сходный с сорокинским подход и у Саши Соколова, но тут тщательно взлелеянная старообразность стиля становится слишком навязчивой: персонажи, ситуации, метафоры скроены прихотливо и для суровых российских мест диковинно, но приедаются еще быстрее, чем монстры Сорокина и Мамлеева.
Близок к Д. П. и Виктор Ерофеев, умело соединяющий в своих романах порнографию, эсхатологию и умеренный традиционализм. Впрочем, что у него получается лучше всего - это предъявлять счет к российской классике по любому поводу. Витающий над оной призрак морализма, похоже, страшит Ерофеева намного больше, чем самые лихие выходки коллег по цеху. Не так у Эдуарда Лимонова. Его ранние, наиболее известные тексты полны глубочайшего искреннего отчаяния; он матерится, бунтует и терзает свою плоть все новыми наслаждениями, потому что страшится оказаться в ситуации буржуазной, предсказуемой - отсюда и его дальнейшее знаменитое превращение в собственного героя, отстраивание жизни по намеченному сюжету.
Конечно, истекшая желчью и ядом Д. П. изначально не претендовала на складывание в определенную школу. Но достаточно и того, что она выругалась и выблевалась за все столетия насильственного целеполагания и чуткого руководства, цензуры и революционного узколобия, цеховой субординации и школярского долженствования. То есть произошла своеобразная санация словесности, во многом однобокая, но достаточная для того, чтобы освободить следующее поколение писателей от тяжеловесных призраков прошлого.