За свою долгую жизнь А. Ф. Кони снискал себе славу не только выдающегося судебного деятеля и первоклассного оратора, талантливого писателя и крупного общественного деятеля, но и незаурядного ученого-право- веда.
Ero талант многогранен, научные интересы разносторонни. Большой вклад внес он в область уголовного права, уголовного процесса и судоустройства. Среди получивших всеобщее признание криминалистов дореволюционной России его имя занимает одно из первых мест.
Уже в юные годы А. Ф. Кони пишет первую научную работу - кандидатское рассуждение о праве необходимой обороны, опубликованное в «Московских университетских известиях» в 1866 году. Эта работа вызвала огромный интерес не только будущих многочисленных почитателей его необычайного таланта, но и государственной цензуры в лице Главного управления по делам печати. Ero дерзкие для того времени мысли о справедливости и целесообразности допущения необходимой обороны против неправомерных действий власти и, в частности, против незаконного ареста, о том, что «всякий гражданин, имеющий обязанность исполнять закон, имеет и право не допустить противозаконных действий», об органической связи права необходимой обороны и принципа равенства между людьми сразу же охарактеризовали А. Ф. Кони как борца за прогрессивные и демократические идеи в праве, каким он оставался до конца своих дней. To был смелый вызов молодого ученого, принципиально и мужественно отстаивающего свои взгляды и убеждения.
Научное дарование А. Ф. Кони было сразу же замечено, и он должен был по рекомендации" юридического факультета Московского университета занять место на кафедре уголовного права и процесса. Однако А. Ф. Кони добровольно отказался от научной карьеры и почти всю свою жизнь посвятил судебной деятельности. Он прочно вошел в науку с большим опозданием во времени, но зато обогащенный многолетним опытом судебной и прокурорской деятельности. Быть может, потому столь весомы и значительны его научные выводы и положения, что они надежно и прочно опираются на обобщения и анализ обширной практики, на личный опыт крупного судебного деятеля и потому вызывают неослабевающий интерес и в наши дни.
Было бы ошибочно думать, что правовые взгляды А. Ф. Кони выражены лишь в его научных работах, составляющих основное содержание данного тома его сочинений. Они красной нитью проходят через все его обвинительные речи и кассационные заключения, руководящие напутствия присяжным заседателям и кассационные доклады, его выступления на собраниях юристов и воспоминания о прошлом.
А. Ф. Кони по праву считается основателем судебной этики - науки, не занявшей еще до сих пор заслуженного ею места. Взгляды его по этому вопросу Изложены B «Нравственных началах в уголовном процессе (общие черты судебной этики)».
Нравственйым началам при осуществлении правосудия А. Ф. Кони отводил видное место. He особенно веря, видимо, в возможность их реализации в судах царской России, он утверждал, что нравственным началам «принадлежит в будущем первенствующая роль в исследовании условий и обстановки уголовного процесса». Он надеялся на то, что рядом с «изощрением техники» в уголовном процессе Должно пойти «развитие истинного и широкого человеколюбия на суде, равно далекого и от механической нивелировки отдельных индивидуальностей, и от черствости приемов, и от чуждой истинной доброте дряблости воли в защите общественного правопорядка».
Он надеялся на то, что «центр тяжести учения о судопроизводстве перенесется с хода процесса на этическую и обществен- но-правовую деятельность судьи во всех ее разветвлениях».
Центральное место в судебной деятельности А. Ф. Кони всегда отводил личности судьи. Как бы хороши ни были правила деятельности, они могут потерять свою силу и значение в неопытных, грубых или недобросовестных руках, а самый обдуманный и справедливый уголовный закон обращается в ничто при дурном отправлении правосудия. Исходя из этого, А. Ф. Кони считал, что изучение судопроизводства в той его части, которая относится к судебной деятельности, должно иметь своим предметом не только свойства и условия этой деятельности, HO и «поведение судьи по отношению к лицам, с которыми OH приходит в соприкосновение вследствие своей деятельности».
Большое внимание А. Ф. Кони уделяет проблеме внутреннего убеждения судьи. Он прослеживает, как в историческом развитии свобода внутреннего убеждения античного судьи сменяется предвзятостью внутреннего убеждения феодального судьи в уголовном процессе, где отсутствует защита и присутствуют безгласность, письменность и канцелярская тайна, а последняя в свою очередь сменяется связанностью внутреннего убеждения судьи во времена господства системы формальных доказательств. Он^ приветствует возврат к свободе внутреннего убеждения судьи, связанный с судебной реформой 1864 года.
Судья, по мнению А. ®. Кони, должен напрягать все свои душевные силы для отыскания кстины в деле, при вынесении приговора он не должен быть в плену «мимолетного мнения, внушенного порывом чувства или предвзятым взглядом», он не вправе решать дела по принципу: «Я так хочу». Ero девизом должно быть: «Я не могу иначе». B основе судебного приговора должна лежать не только логическая неизбежность, но и нравственная обязательность.
Процесс формирования внутреннего убеждения судьи связан с непрерывным разрешением возникающих сомнений. А. Ф. Кони принадлежит определение понятия «сомнения» и путей его преодоления. «Благодетельный и разумный обычай, обратившийся почти в неписаный закон, предписывает всякое сомнение толковать в пользу подсудимого. Ho какое это сомнение? Конечно, не мимолетное, непроверенное и соблазнительное по легко достигаемому при посредстве его решению, являющееся не плодом вялой работы ленивого ума и сонной совести, а остающееся после долгой, внимательной и всесторонней оценки каждого доказательства в отдельности и всех их в совокупности, в связи с личностью и житейскою обстановкою обвиняемого^ C сомнением надо бороться - и победить его или быть им побежденным, так, чтобы в конце концов не колеблясь и не смущаясь сказать решительное слово - «виновен» или «нет»...». B этом теоретическом положении настойчиво звучит призыв к напряженной, интенсивной и плодотворной деятельности судей, вне которой не может быть достигнуто специальное и общепревентивное воздействие судебного процесса, и особенно судебного приговора.
Высоко ценил А. Ф. Кони судейскую независимость как одно из важнейших условий, обеспечивающих постановление правильного приговора. Он считал необходимым ограждать судей от всяких посягательств на их независимость, от условий, дающих основание к развитию в них «малодушия и вынужденной угодливости».
B связи с этим он положительно оценивал принцип несменяемости судей, дающий, как ему представлялось, «возможность спокойно и бестрепетно осуществлять свою судейскую деятельность». Переоценка значения несменяемости судей как гарантии судейской независимости относится к числу заблуждений А. Ф. Кони. Общеизвестна ленинская оценка принципа несменяемости судей, не дающего возможности замениаь негодных судей. Именно поэтому советское законодательство не восприняло этого принципа.
Заслуживают быть отмеченными суждения А. Ф. Кони о влиянии иа судей общественного мнения. Он высоко ценил общественное мнение передовой России. Вместе с тем он предостерегал от подмены подлинного общественного мнения «общественными страстями». «Под видом «общественного мнения», - писал он, - судье указывается иногда лишь на голос «общественной страсти», следовать которому в судебном деле всегда опасно и нередко недостойно».
А. Ф. Кони весьма ярко показал, как отрицательно иногда влияет на суд общественное мнение, когда оно является зыбким, неустойчивым, несозревшим. B обвинительной речи по делу Александра и Ивана Мясниковых, разбиравшемуся 14 лет и возбудившему массу толков, он говорил:
«Общественное мнение клонилось... TO в одну, TO в дру~ гую сторону, и судом общественного мнения дело это было несколько раз, и самым противоположным образом, разрешаемо. Мясниковых признавали то закоренелыми преступниками, то жертвами судебного ослепления. Ho суд общественного мнения не есть суд правильный, не есть суд, свободный от увлечений; общественное мнение бывает часто слепо, оно увлекается, бывает пристрастно и - или жестоко не по вине, или милостиво не по заслугам. Поэтому приговоры общественного мнения по этому делу не могут и не должны иметь значения для вас».
Эти соображения актуальны и в наши дни.
Присяжным заседателям, «почерпнутым из общественного моря и снова в него возвращающимся», он всегда внушал, что они не должны приходить в суд с уже заранее сложившимся мнением. B них он видел представителей общественной совести. .
Обращая внимание судей на недопустимость автоматического применения закона, на необходимость проникновения в мысль законодателя, А. Ф. Кони вместе с тем возражал против внесения в толкование закона своих личных вкусов, симпатий и антипатий, что способно поставить на место закона личное усмотрение и произвол. «Законодательная деятельность, - писал он, - в своей вдумчивой и медлительной, по самому своему существу, работе, уподобляется старости, о которой поэт сказал, что она «ходит осторожно и подозрительно глядит». Пестрые явления и новые потребности мимо бегущей жизни обгоняют закон с его тяжелой поступью. Судье легко и извинительно увлечься представлением о том новом, которому следовало бы быть на месте существующего старого, и в рамки настоящего постараться втиснуть предполагаемые веления желанного будущего. Этот прием приложения закона.., однако, грозит правосудию опасностью крайней неустойчивости и случайности...».
Таким образом, А. Ф. Кони выступал против коррек- тировзния законов судьями в соотзетствии с потребностями практики и изменившимися условиями жизни. Так идея независимости судей дополнялась идеей законности, составляя двуединую формулу одного из важнейших устоев правосудия.
Высоко ценя закон, А. Ф. Кони тем не менее подчеркивал, что он намечает лишь служебные обязанности судьи. Ho наряду со служебным долгом есть нравственный долгПоэтому в деятельности судьи должны сливаться правовые и нравственные требования, в каждом судебном действии наряду с вопросом, что следует произвести, возникает не менее важный вопрос о том, как это произвести. Нравственный долг судьи А. Ф. Кони видел прежде всего в уважении к человеческому достоинству и в справедливом отношении к человеку. «Правосудие не может быть отрешено от справедливости, - писал А. Ф. Кони, - а последняя состоит вовсе не в одном правомерном применении к доказанному деянию карательных определений закона. Судебный деятель всем своим образом действий относительно людей, к деяниям которых он призван приложить свой ум, труд и власть, должен стремиться к осуществлению нравственного закона».
B ряде положений уголовно-процессуального закона А. Ф. Кони видел требования нравственности (право близких родственников и супруга обвиняемого устраниться от дачи показаний о нем, недопущение к свидетельству защитника в отношении признания, сделанного ему обвиняемым во время производства по делу, право обвиняемого на молчание и недопустимость принять это молчание за признание им своей вины и т. д.).
А. Ф. Кони стремился привить нравственную чуткость судье, развивать в нем стремление не только казаться, но и быть справедливым. Судья никогда не должен забывать, что подсудимый почти никогда не находится в спокойном состоянии, что следует всегда учитывать состояние потерпевшего, оскорбленного в своих лучших чувствах, а также состояние свидетелей, большинство которых теряется в необычной, торжественной обстановке суда, и потому надо уметь «вернуть спокойствие и самообладание одним,начала в уголовном процессе»: «Идеалы постепенно начали затемняться, и нравственные задачи стали отходить на задний план. Служение правосудию понемногу начинает обращаться в службу по судебному ведомству, которая отличается от многих других лишь своею тяжестью и сравнительно слабым материальным вознаграждением».
А. Ф. Кони мечтал, чтобы в курс уголовного судопроизводства входил отдел судебной этики в дополнение к истории и догме процесса. Неоднократные его попытки получить возможность читать такой курс в университете не увенчались успехом. Ho мечта его была смелой и дерзкой: утверждать и внедрять нравственные начала в уголовное судопризводство, хотя и пореформенной, но самодержавной России.
Большую научную ценность имеет включенный в четвертый том очерк «История развития уголовно-процессуального законодательства в России». Законы о судопроизводстве, подчеркивал А. Ф. Кони, помимо своего назначения регламентировать осуществление правосудия, имеют историческое, политическое и этическое значение.
Метко и образно характеризует А. Ф. Кони старый дореформенный суд, в котором торжествовало «своеобразное правосудие, среди органов которого подчас власть без образования затопляла собою небольшие островки образования без власти».
Волокита и исключительная медлительность производства являлись непременными спутниками этого суда. B работе приводится яркий пример такой волокиты: дело о краже из московского уездного казначейства медной монеты, возникшее в 1844 году, было окончено ЛИШЬ B 1865 году, т. e. через 21 год. Таких дел было немало.
Обличающие строки посвятил А. Ф. Кони временам, когда «сознание надо добыть во что бы то ни стало, - не убеждением, так страхом, не страхом, так мукою», когда судьи допытывались «правды» посредством изощренных пыток, когда суд находился в плену заранее «предустановленных», формальных доказательств с их «присяжными» и «бесприсяжными» свидетельскими показаниями, с превосходством показаний знатного перед незнатным, духовного перед светским, мужчины перед женщиной, ученого перед неученым.
А. Ф. Кони показал и неприглядную роль правовой науки. «Вопиющие недостатки такого порядка вещей, - писал он, - долгое время не привлекали к себе внимание законодателя и мало интересовали науку, которая, брезгливо отворачиваясь от действительности, уходила в глубь веков, изощряясь в исследованиях о кунах и вирах по Русской Правде или раболепно пела дифирамбы нашему судопроизводству».
И если делались отдельные попытки хотя бы комментировать действующее законодательство, то они наталкивались на противодействие цензуры. B очерке приводится приговор с «Практическим руководством к русскому уголовному судопроизводству», написанным H. И. Стоя- новским в 1850 году и признанным цензурой излишним по мотиву: «Что если в его руководстве приведено TO, что изложено в Своде законов, то к чему оно?, а если в нем содержится то, чего нет в Своде, то оно бесполезно, а следовательно и не нужно;..»,
Читатель найдет в указанной работе немало восторженных строк, посвященных периоду, предшествовавшему судебной реформе и связанному с ее осуществлением, - периоду «судебного обновления России», «пробуждения правового чувства и юридической мысли».
Весьма тщательно показаны в этой * работе дискуссии, имевшие место в то время по вопросам введения суда присяжных, допущения защиты обвиняемых на предварительном следствии и гласности при производстве предварительного следствия.
А. Ф. Кони сочувственно относился к мнению, что «такая гласность представляется самым действительным средством в смысле ограждения лица, подвергшегося преследованию, от злоупотреблений и увлечений следователя», она нужна и «для устранения несправедливых нареканий на добросовестных следователей и для предупреждения возможности голословного отказа подсудимых от сделанного ими признания преступления». Что же касается допущения защиты на предварительное следствие, то оно «одинаково полезное не только для привлеченного, HO и для самого следователя».
А. Ф. Кони сочувственно приводит доводы редакционной комиссии против предоставления права единолично мировому судье применять арест: «Арест есть лишение свободы - величайшего блага каждого гражданина, распоряжение которым нельзя предоставить единоличному мировому судье, способному, как всякий человек, увлекаться и страстями, и пристрастиями. B случае несправедливости этого наказания уже невозможно вознаградить сделанное им зло. Арест есть вычет из жизни, пополнить который не в состоянии никакая сила человеческая. Представлять такое безвозвратное неисправимое наказание произволу одного судьи - нет никакой возможности. Распоряжение им может быть представлено только суду коллегиальному, но никак не одному судье. Гражданская свобода- такое великое право, которое должно быть огоаж- дено самыми действительными гарантиями».
Весьма примечательно суждение А. Ф. Кони о царской тюрьме - «этой школе взаимного обучения праздности пороку, разврату и преступлению».
А. Ф. Кони был неизменным почитателем судебной реформы, осуществленной в России в 1864 году. Он считал, что юрист найдет в истории судебной реформы широкую и блистательную картину коренного изменения форм и условий правосудия, являющегося одной из важнейших сторон жизни. Уходил со сцены вотчинный суд C его расправой в голом виде, терялся сословный характер суда. C судебной реформой связывалась не оправдавшаяся впоследствии надежда, что уйдет в прошлое Русь, которая «в судах полна неправды черной».
B работе «Судебная реформа и суд присяжных» А. Ф. Кони прослеживает процесс рождения новых начал в судопроизводстве. Вначале, еще до реформы, полицейский розыск отделяется от судебного исследования. Ha смену полицейским чинам приходят судебные следователи. Двери залов судебных заседаний понемногу начинают открываться, и в них входит не только проситель, но и «слушатель и зритель». Однако это были лишь заплаты на старой одежде. B суде продолжала господствовать теория формальных доказательств, преобладало письменное производство. «Составители Судебных уставов, - писал А. Ф. Кони, - понимали, что необходима кореиная реформа, что как ни подпирать, чинить и штукатурить старое здание, а все-таки в нем долго прожить будет невозможно».
Судебная реформа на место теории формальных доказательств принесла свободную оценку доказательств, а взамен письменного производства провозгласила начала гласности, устности, непосредственности и состязательности. Появился суд присяжных. «Живой человек, - писал А. Ф. Кони, - вызван ими во всех стадиях процесса пред лицо суда и в решительные моменты окончательного обсуждения его вины поставлен в условия свободного состязания».
А. Ф. Кони с грустью многократно отмечает, что осуществление в жизни основных начал Судебных уставов вызвало резкие и все возрастающие нападки на эти начала. Демократические начала и институты не могли пуститькории в почву царскойРоссии(этодалеконевсегда понимал А. Ф, Кони). Их судьба оказалась печальной. «Мировой институт, - констатирует А. Ф. Кони, - судебные следователи, прокуратура, адвокатура и присяжные заседатели были подвергаемы беспощадней и, по большей части, крайне односторонней критике».
А. Ф. Кони возмущался несправедливостью огульных обвинений учреждения адвокатуры, «неразрывно связанного с коренным началом нового суда - состязанием сторон», и отмечал ту тяжелую и бескорыстную помощь, «которую оказывала адвокатура отправлению правосудия в массе уголовных, подчас очень долгих процессов».
Он решительно отбивал все атаки на суд присяжных и отстаивал необходимость его сохранения. B присяжных заседателях он видел представителей общества, выразителей общественной совести, указывал иа ту пропасть, которая отделяла их от сословных представителей. «Присяжные заседатели, - писал А. Ф. Кони, - решают дела по внутреннему убеждению, которое складывается свободно и независимо, согласно с тем, что они видят и слышат на суде. Это коренное свойство суда присяжных».
Как известно, суд присяжных подєергалея в то время критике главным образом за то, что он выносил значительное число оправдательных приговоров. Особой силы достигла эта критика, когда был вынесен оправдательный приговор по делу Веры Засулич, по которому председательствовал А. Ф. Кони (в качестве наказания за это он был «разжалован» в цивилисты и направлен в петербургскую судебнуюпалатудля рассмотрения гражданскихдел). А. Ф. Кони потратил немало сил и энергии на".то, чтобы вскрыть подлинные причины оправдательных приговоров, выносимых присяжными заседателями. Он указывал на то, что присяжных спрашивают ке о том, совершил ли подсудимый преступное деяние, а виновен ли он в том, что совершил его. И поэтому они нередко, установив факт совершения подсудимым преступления и не найдя его личной вины в этом, выносят оправдательный вердикт. Он считал преувеличенными многочисленные заявления о слабой репрессии суда присяжных.
А. Ф. Кони утверждал, что можно не соглашаться с тем или иным оправдательным приговором суда присяжных, но его всегда можно понять и объяснить.
Оправдательные приговоры суда присяжных во многих случаях содержали в себе критику действовавших тогда законов, c которыми не могло примириться правосознание присяжных заседателей. Поэтому А. Ф. Кони подчеркивал, что систематически повторявшиеся оправдательные приговоры «сослужили службу законодательству, указав ему на противоречие жизни с требованиями закона».
А. Ф. Ко-ни приходил к выводу, что правильное решение вопроса заключается не в принятии предложений об упразднении суда присяжных, а в осуществлении мер по улучшению практики его деятельности. «Суд жизненный, - писал он о суде присяжных, - имеющий облагораживающее влияние на народную нравственность, служащий проводником народного правосознания, должен не отойти в область преданий, а укрепиться в нашей жизни».
«Суд присяжных России, - говорил А. Ф. Кони 28 ноября 1880 г.в С.-Петербургскомюридическом обществе,- похож на дорогое и полезное растение. Опытный и знающий садовод, в лице составителей Судебных уставов, перенес его из чужих краев на нашу почву, вполне для него пригодную, и затем уступил другим возращеиие этого растения. Пока оно не пустит глубоких корней и не распустится во всей своей силе, необходимо не оставлять его на произвол судьбы, а заботливо следить за ним, охранять его от непогоды, защищать от дурных внешних влиянии, окопать и оградить таким образом, чтобы не было поводов и возможности срезать с него кору или обламывать его вегки».
B суждениях А. Ф. Кони о суде присяжных в царской России имелось немало заблуждений и главное чрезмерной идеализации этого института. Некоторые его предложения по усовершенствованию суда присяжных были ошибочными. Он неправильно, например, полагал, что одной из причин недостатков в деятельности суда присяжных является привлечение в их состав крайне бедных людей. Отмечая в работе «О суде присяжных и о суде с сословными представителями» невысокий имущественный ценз для включения в списки присяжных (200 руб. валового дохода или жалованьявгод)и предлагая повысить этотценз, А. Ф. Кони писал: «...всякий суд, не исключая и суда присяжных, должен состоять из людей, независимых от нужды и от страстей, ею порождаемых». Он считал в связи с этим правильным исключение законом 1887 года из состава присяжных Людей, впавших в крайнюю бедность, и домашнюю прислугу и ставил вопрос о возможности исключения из их состава «...таких представителей служебных профессий, которые, будучи надломлены в своей жив- ни и искажены в трезвости своих взглядов непрерывным механическим трудом за кусок хлеба, приносят затем иа скамью присяжных болезненную односторонность». Он сетовал на «...призыв в присяжные заседатели, по нескольку лет сряду, одних и тех же лиц из числа весьма недостаточных крестьян, тогда как в тех же местностях много лиц дворянского и купеческого сословий...».
Отдавая должное судебной реформе, А. Ф. Кони тем не менее иногда трезво понимал, что если найдутся люди для ее осуществления в жизни, то не будет условий для деятельности этих людей. B речи в годовом собрании Юридического общества при С.-Петербургском университете 26 января 1892 г. «Новые меха и новое вино» он говорил: «У нас часто жалуются, что «нет людей», когда в сущности нет не людей, а условий для их деятельности. Являются условия - появляются неведомо откуда, из безвестной тьмы предполагаемого безличья, и деятели бодрые и добрые...».
B августе 1913 года в канун 50-летия Судебных уставов А. Ф. Кони писал: «Скоро минет пятьдесят лет с 20 ноября 1864 г.... Гармонические черты богини изменились, чело ее покрыли морщины - плод горьких утрат и тяжелых испытаний, н® для тех, кто ее узнал полвека назад, кто с любовью и тревогой следил за ее жизненным путем, ее внутренняя красота осталась неизменной, и в душе их живет вера, что все наносное, временное, случайное, вызванное «злобой дня» и служащее последней, при дальнейшем развитии русской правовой жизни «спадет ветхой чешуей», открыв неувядающие черты первоначального образа».
Демократические начала правосудия и идеалы, в которые верил и которым служил А. Ф. Кони, были, однако, несбыточной мечтой в условиях царской России. Ему суждено было дожить и увидеть их торжество после Октября 1917 года в Советской России, где произошло действительное судебное обновление как составная часть всеобщего обновления экономической, общественной и политической жизни..
А. Ф. Кони был неизменным приверженцем демократических принципов уголовного процесса. Гласность,уст- ность, непосредственность и свободную оценку доказательств он считал коренными началами правосудия.
Он высоко ценил принцип состязательности и полагал> что «едва ли скоро человечество... найдет возможным обходиться без состязательного начала», так как именно в судебном состязании «взаимно создаются и разрушаются аргументы и установляются новые и не всегда ожиданные точки зрения не только на закон, но и на личность подсудимого, взятую не отвлеченно, а выхваченную из жизни со всеми своими корнями и ветвями».
«Гласность и устность, - писал он, - внесли в судебное производство начало непосредственного восприятия материала для суждения. Они расшевелили и разметали по сторонам тот ворох бумаг, докладов, протоколов, проектов, резолюций и т. п., под которым был погребен живой человек, становившийся лишь нумером дела. Он встал из- под этого нагромождения письменной работы, стиравшей его личные краски, и предстал перед судьею вместе со своими фактическими обличителями и заступниками-свиде- телями».
Демократические принципы правосудия хорошо раскрыты А. Ф. Кони в работе «Заключительные прения сторон в уголовном процессе». Здесь, в частности, указывается на то, что состязательное начало в процессе выдвигает как необходимых помощников судьи в исследовании истины - обвинителя и защитника, совокупными усилиями которых освещаются разные и противоположные стороны дела.
А. Ф. Кони подчеркивал прежде всего нравственные обязанности прокурора-обвинителя, призванного с одинаковой чуткостью и усердием ограждать «интересы общества и человеческое достоинство личности».
«Мерилом дозволительности приемов судоговорения, - писал он, - должно служить то соображение, что цель не может оправдывать средства и что высокая задача правосудного ограждения общества и вместе защиты личности от несправедливого обвинения должна быть достигаема способами, не идущими вразрез с нравственным чувством».
Весьма интересны суждения А. Ф. Кони о характере, содержании и предмете прений сторон. Нельзя не согласиться с его утверждением, что прения - самая живая, подвижная, изменчивая в содержаний и объеме часть судебного состязания. Прения не должны касаться вопросов, не имеющих никакого отношения к делу, но вместе с тем они, по мнению Кони, могут касаться обстоятельств, не бывших предметом судебного следствия (например, вопроса о применении уголовного закона, меры наказания, указаний на общеизвестные истины, не требующие судебных доказательств, и т. д.).
Касаясь вопроса об обременительности для суда участия в деле нескольких защитников на стороне одного подсудимого, А. Ф. Кони остроумно замечает, что соображения практического удобства не должны приниматься во внимание и что численное неравенство сил не имеет никакого значения, важно лишь их качество. «Рассматриваемые с точки зрения талантаизнания, - пишет он, - несколько заурядных защитников не могут составить надлежащего противовеса одному талантливому обвинителю, а три-че- тыре рядовых прокурора не идут в сравнение с одним богато одаренным защитником, горячим словом которого движет глубокое внутреннее убеждение».
B противовес многим ученым и судебным ораторам А. Ф. Кони категорически возражал против составления текста обвинительной и защитительной речей сторон и оглашения их в судебных прениях. Он сам никогда не прибегал к этому, выступая в судах в качестве обвинителя, так как это «подрывало бы впечатление, которое они должны производить, и ослабляло бы непосредственность восприятия их содержания, сосредоточивая на себе гораздо менее внимания, чем изустные объяснения...». B другом месте он пишет: «Изустное слово всегда плодотворнее
письменного: оно живит слушающего и говорящего». Он сообщает, что Сенат признал недопустимым произнёсение заключительных речей по проектам, заранее заготовленным, разрешив лишь «заглядывать» в заметки в случаях, когда память изменяет. А. Ф. Кони был сторонником живого, образного и яркого слова на суде, лично показывая всем обвинителям неистощимый талант первоклассного судебного оратора.
B подтверждение своей позиции по этому вопросу А. Ф. Кони приводит высказывание московского прокурора Громницкого по поводу заранее изготовленных речей: «Они гладки и стройны, но бледны, безжизненны, и не производят должного впечатления; это блеск, но не свет и тепло; это красивый букет искусственных цветов, но с запахом бумаги и клея».
B известной работе «Приемы и задачи прокуратуры» А. Ф. Кони показывает не только то, что вправе и обязан делать прокурор, но и то, как он должен это делать. Здесь он прежде всего обращает внимание на трудности, связанные с деятельностью обвинителя «в обстановке публичного столкновения и обмена убежденных взглядов, а не в тиши «присутствия». Прокурор не должен обвинять BO что бы то ни стало и допускать «близорукую или ослепленную односторонность». B речи прокурора не должно быть развязности и насмешек над подсудимым. Кони вспоминает случай, когда один из товарищей прокурора, pac-: сказав об исходе обвинения, которое он поддерживал, заявил ему: «Ну, хоть я и проиграл, но зато ему (подсудимому.- И. П.) всю морду сапогом вымазал, - останется доволен». А. Ф. Кони тут же устранил этого «судебного деятеля» от выступлений в качестве обвинителя на суде.
Особого такта требовал А. Ф. Кони от прокурора в отношении к суду и к своему процессуальному противнику - защитнику. Он выступал против каких бы то ни было выпадов и личных оскорблений защитника, против обобщения отдельных недостатков адвокатуры и огульного охаивания ее деятельности. «Было бы, однако, в высшей степени несправедливо, - писал А. Ф. Кони, - обобщать эти случаи и поддерживать на основании такого обобщения неблагоприятный и нередко даже враждебный взгляд на такую необходимую жизненную принадлежность состязательного процесса, как защита».
А. Ф. Кони считал невозможным преподать какие-либо советы, исполнение которых может сделать человека красноречивым. Важно^уметь говорить публично, а это умение обусловлено, по его мнению, исчерпывающим знанием предмета, о котором говоришь, хорошим знанием языка, на котором говоришь, умением пользоваться всеми богатствами языка, и, наконец, правдивостью того, о чем говоришь. B основании судебного красноречия, утверждал А. Ф. Кони, лежит необходимость доказывать и убеждать, т. e. иными словами, - необходимость склонять слушателей присоединиться к своему мнению.
Весьма решительно осуждал А. Ф. Кони практику, появившуюся в середине восьмидесятых годов, когда лицо, в отношении которого было собрано достаточно доказательств, для того чтобы быть поставленным в положение обвиняемого, на протяжении почти всего предварительного следствия оставалось в качестве подозреваемого, чем грубо нарушалось право обвиняемого на защиту. «Следователем и прокуратурой, - писал А. Ф. Кони, - в этих случаях руководило желание достигнуть успеха обвинения лишением заподозренного возможности защищаться, молчаливо и беспомощно видя и чувствуя, как куется против него целая цепь улик и доказательств, своевременно опровергнуть или иначе осветить которые он лишен возможности».
C возмущением А. Ф. Кони отзывался о незаконной практике, когда будущий несомненный обвиняемый, против которого уже были вполне достаточные данные, допрашивался как свидетель, иногда по нескольку раз в течение следствия. «Легко себе представить, - писал А. Ф. Кони, - что переживал такой псевдосвидетель, какие ложные и опасные для себя шаги он делал, «оглушенный шумом внутренней тревоги» и измученный этой следственной игрой «в кошку и мышку».
Заслуживает внимания еще одна рекомендация, содержавшаяся в «Приемах и задачах прокуратуры». Речь идет об использовании в обвинительной речи на суде сознания подсудимого. «При обвинениях на суде, - писал А. Ф. Кони, - и я, и некоторые из моих товарищей старались не опираться на собственное сознание подсудимого, даже сделанное на суде, и строить свою речь, как бы сознания вовсе не было, почерпая из дела объективные доказательства и улики, не зависящие от того или другого настроения подсудимого, - от его подавленности, нервности, желания принять на себя чужую вину или смяглить свою, сознаваясь в меньшем, чем то, в чем его обвиняют...».
Среди работ о судебной психологии видное место занимает статья «Память и внимание». И хотя она снабжена автором весьма скромным подзаголовком «Из воспоминаний судебного деятеля», в ней сделаны научные обобщения и выводы, имеющие значение для развития новой и молодой еще в настоящее время науки - судебной психологии.
«Память и внимание» - это глубокое и тщательное исследование одной из важнейших проблем судебной психологии - психологии свидетельских показаний.
А. Ф. Кони справедливо указывает на то, что способность человека останавливать свое внимание на окружающем и происходящем, свойства и характер памяти с ec видоизменениями под влиянием времени и личности рассказчика имеют большое значение для формирования и дачи показаний. Поэтому проблема внимания и памяти лиц, дающих показания, является ключевой для проверки оценки достоверности этих показаний.
Решительно выступает А. Ф. Кони против учения классической школы, опутавшей «жизнь своим учением о злой воле и ее проявлениях», против появившейся тогда тенденции заменить суд присяжных судом «врачей-специалистов, для которого, по самому его существу, не нужны гласность, защита, обжалование, возможность помилования». Он обращает внимание на то, что «это все шаткие условия искания истины в деле, а не положительного и твердого знания о ней, даваемого наукой», что это лишь способно низвести карательную деятельность государства «к охоте на человека с применением научных приемов антропометрии». Bce эти тенденции не могли не сказаться отрицательно не только на уголовном праве и судоустройстве, но и на уголовном процессе, который, по меткому замечанию А. Ф. Кони, «острее соприкасается с жизнью и ее вечно новыми запросами».
Без свидетельских показаний не обходится почти ни одно уголовное дело. Поэтому роль свидетельских показаний в формировании внутреннего убеждения следователей и судей огромна. Чтобы обеспечить получение правильных показаний, недостаточно одной лишь борьбы с злоупотреблениями со стороны лиц, ведущих допрос. «В самом свидетеле, - писал А. Ф. Кони, - могут заключаться элементы, отклоняющие его показание от истины, замутняю- щие и искажающие его строго фактический источник».
Если бы внимание каждого свидетеля было обращено на все стороны воспринимаемого явления, а память удерживала все воспринятое, то при правильном и полном вос? произведении воспринятого мы всегда получали бы достоверные свидетельские показания. Ho внимание обращается не на все, а память не все удерживает. Это усложняет работу следователя и судьи при оценке свидетельских показаний. «Эта своего рода «усушка и утечка» памяти вызывает ее на бессознательное восстановление образующихся пробелов - и таким образом, мало-помалу, в передачу виденного и слышанного прокрадываются вымысел и самообман. Таким образом, внутри почти каждого свидетельского показания есть своего рода язва, отравляющая понемногу весь организм показания, ие только против воли, но и без сознания самого свидетеля. Вот с каким материалом приходится судье иметь дело...»
Здесь А. Ф. Кони ставит важный вопрос о субъективно добросовестных, но объективно ложных показаниях, вопрос о необходимости отграничить заведомо ложные показания свидетеля, влекущие уголовную ответственность лжесвидетеля, от лжи бессознательной и невольной, не влекущей ответственности свидетеля, но тем не менее одинаково затемняющей истину, преграждающей к ней путь.
Указывая на трудности, связанные с оценкой свидетельских показани^, А. Ф. Кони не пошел, однако, по неправильному пути отказа вообще от этих показаний как источника доказательств, он мобилизует судей на преодоление этих трудностей, в частности, путем изучения основ судебной психологии. Для этой цели он предлагал ввести на юридическом факультете преподавание психологии и психопатологии.
Вместе с тем А. Ф. Кони высказывался против психологической экспертизы показаний свидетелей, предлагаемой рядом ученых (Штерн, Врещнер и др.). Исключение он делал для психологической экспертизы показаний детей, легко подвергаемых самовнушению и потому представляющих опасность для правосудия.
«...С точки зрения судоустройства, - писал А. Ф. Кони,- признание допустимости и даже существенной - необходимости экспертизы 9 внимания и памяти связано, выражаясь официальным языком, с «колебанием основ», как суда вообще, так и суда присяжных в частности... He последовательнее было бы в таком случае преобразовать суд согласно мечтаниям криминальной психологии, заменив и профессиональных, и выборных общественных судей смешанною коллегиею из врачей, психиатров, антропологов и психологов, предоставив тем, кто ныне носит незаслуженное имя судей, лишь формулировку мнения этой коллегии».
Подробно и тщательно прослеживает А. Ф. Кони связь между показаниями свидетеля и его темпераментом чувства (сангвинический и меланхолический), темпераментом деятельности (холерический и флегматический), полом, возрастом, физическими недостатками, бытовыми и племенными особенностями, профессией, образованием и т. д* Глубокому анализу подвергает он различные виды внимания (сосредоточенное и рассеянное, центростремительное и центробежное, гиперэтезическое (обостренное) и анестези- ческое (принудительное)и т.д.).Яркие строки посвящены эгоистической памяти, отражающей все события и явления сквозь призму собственного «я», свидетелям с «дырявой» памятью.
А. Ф. Кони приходит к правильному выводу, что противоречия между показаниями различных свидетелей объясняются нередко не тем, что одни из них дали правдивые показания, а другие - ложные, а чаще всего различными свойствами внимания и памяти лиц, давших показания. «Таким образом, - делает вывод А. Ф. Кони,- очень часто о выходящем из ряда событии или резкой коллизии, о трагическом положении или мрачном происшествии создаются несколько показаний разных лиц, одинаково внешним образом стоявших по отношению к ним и показывающих каждый неполно, а все вместе, в своей совокупности, дающих совершенно полную и соответствующую действительности картину».
Особенный акцент делает А. Ф. Кони на допускаемом потерпевшими от преступления преувеличении обстоятельств и действий, наблюдаемых ими. «Простая палка оказывается дубиной, угроза пальцем - подъемом кулака, возвышенный голос - криком, первый шаг вперед - нападением, всхлипывание - рыданием, и слова - «ужасно», «яростно», «оглушительно», «невыносимо» - пересыпают описание того, что произошло или могло произойти с потерпевшим». Ошибочно поступают судьи, которые это естественное преувеличение, легко объяснимое тем, что «у страха глаза велики», воспринимают как заведомую ложь.
«Пред судом предстоит,- писал А.Ф. Кони,- не мертвый фотографический механизм, а живой и восприимчивый человеческий организм». Это затрудняет судебную деятельность, делает путь к истине тернистым и зигзагообразным, но ни в коей мере не делает невозможным раскрытие и достижение истины в уголовном деле. Глубокое проникновение в психологию свидетельских показаний не разоружает, а, наоборот, вооружает следователей и судей в их нелегком труде по установлению объективной истины. Таков оптимистический вывод, который следует из работы «Память и внимание». Несомненно, что развивающаяся в наши дни судебная психология не может пройти мимо этой интересной и замечательной работы.
Круг научных интересов А. Ф. Кони был широк и раз- носторонен. Он обращался к исследованию разных проблем, имевших социальное и правовое значение. Одной из них была проблема самоубийства, которой он посвятил специальную работу «Самоубийство в законе и жизни».
Рост числа самоубийств А. Ф. Кони рассматривал как социальное явление. «Черное крыло насильственной смерти от собственной руки, - писал он, - все более и более развертывается над человечеством, привлекая под свою мрачную тень не только людей, по-видимому обтерпевшихся B жизни, HO и нежную юность, и тех, KTO дожил до близкой уже могилы». Он приводит данные о росте самоубийств в Петербурге, Германии и США и возражает тем, кто пытался объяснить самоубийства лишь состоянием сумасшествия и пьянством или наклонностями, передающимися в силу атавизма. «...Случайное и само по себе не имеющее особо мрачного характера обстоятельство или событие представляет собой лишь последнюю каплю в переполненной житейскими страданиями чаше, заставляя перелиться ее содержание через край».
Анализируя вопрос о карательных мерах в отношении самоубийства, А. Ф. Кони считал их жестокими и нецелесообразными, полагая, что они «били по оглобле, а не по коню». Поэтому он приветствовал отказ в советском уголовном законодательстве от наказуемости самоубийства и покушения на него.
Касаясь причин самоубийства, А. Ф. Кони указывал на развал семьи и разрушение ее внутренней гармонии, иа общественно-политические причины, связанные с потерей надежд в «продолжительный период реакции», на обостренную борьбу за существование, вызывающую «крайнюю нужду и безработицу», на «скученность населения в городах, ютящегося в огромном числе в самой нездоровой обстановке, без света и чистого воздуха», на тлетворное действие кинематографа, который вместо научно-поучи- тельных и просветительных картин показывает «методологию преступлений и сцены самоубийств, действующие заразительно на молодое поколение», на культ самоубийств, присущий многим произведениям литературы, на дурное воспитание в семье и школе, что имеет своим результатом формирование эгоистов, и т. д.
«Вечный» вопрос о том, является ли самоубийство проявлением малодушия или, наоборот, силы характера и твердой решимости, А. Ф. Кони разрешает так, что здесь имеет место и то, и другое: сама мысль о самоубийстве - проявление малодушия. Ho осуществление этой мысли, противоречащее естественному чувству самосохранения, «требует сильного напряжения воли...»
А. Ф. Кони задумывался и над проблемой эффективной борьбы с пьянством как большим социальным злом, приводящим к многим преступлениям. Корень зла он видел в казенной продаже водки и спирта. Запрещение этой продажи, вызванное войной, привело, по его мнению, к тому, что «порядок и спокойствие в деревне, очевидное и быстрое уменьшение преступности во всей стране, ослабление хулиганства и поразительный по своим сравнительно с прошлыми годами размерам приток взносов в сберегательные кассы - служат блестящими доказательствами благодетельности этой меры».
Между тем, указывал А. Ф. Кони, министры финдн- сов защищали винную монополию, так как она приносила 700 млн. руб. дохода в год, из которых на содержание лечебниц для алкоголиков расходовалось в 1908 году лишь 28 тыс. руб. А. Ф. Кони критически оценивал предположение, что в связи с введением казенной продажи вина кабак прекратит свое существование. «Ho это была иллюзия, и кабак не погиб, а лишь прополз в семью, внося в нее развращение и приучение жен и даже детей пить водку. Сойдя официально с лица земли, кабак ушел под землю, в подполье для тайной продажи водки, став от этого еще более опасным».
Активно участвовал А. Ф. Кони в выработке и обсуждении ряда важных законопроектов. Ero речи свидетельствуют о его неизменных демократических и прогрессивных устремлениях. Он возражал тем, кто противился принятию законопроекта об условном досрочном освобождении, ссылаясь на недовольство слабостью репрессии. «С этой точки зрения, - говорил он, - ощущения и впечатления потерпевшего от преступления, недовольного слабостью уголовной репрессии, никогда, несмотря на приведенные здесь личные примеры, не могут и не должны служить директивой для законодателя».
B своей речи А. Ф. Кони высказал ряд интересных суждений по вопросу о преступлении и наказании. «Ныне оставлена мысль, что уголовную кару можно применять на одну общую мерку, считая, что преступное деяние есть результат преступной воли отдельного человека, развившего ее в себе, совершенно независймо от всего, с чем OH соприкасается в жизни и чем эта жизнь влияет на него... Преступление... создается множеством обстоятельств и обстановкой, окружающими человека, и к нему, стоящему в центре этого круга, радиусами тянутся те условия, находясь в которых, он совершил нарушение закона».
Именно такой подход к преступлению обеспечивает необходимую индивидуализацию и назначение справедливого наказания, а главное применение не только наказания за совершенное преступление, но и борьбу с причинами и условиями, способствовавшими ему.
Касаясь теоретического обоснования необходимости условного досрочного освобождения, А. Ф. Кони справедливо замечает: «...He надо забывать, что в преступлении, подлежащем рассмотрению суда, заключается и статика, и динамика. Статика - это совершенное деяние и назначенное за него наказание, а динамика - это применение и воздействие наказания». При этом речь идет не о воздействии возмездия, в котором отсутствуют нравственные основы, не о воздействии устрашения, а о воздействии исправления, для которого в об\асти динамики нужен ряд активных мер, в том числе и такая мера, как условное досрочное освобождение.
Условное досрочное освобождение А. Ф. Кони рассматривает как стимул к быстрейшему исправлению осужденного. Этого стимула не может быть у осужденного, сознающего. «что как бы он себя ни велг он не сократит срока своего содержания, а выйдя на свободу, встретится лицом к лицу с отчуждением и недоверием к тюремному сидельцу. Так развивается в нем пассивность и замирает самодеятельность. Надобно возбудить в нем активность, сделать его в некотором отношении хозяином своего положения, внушить ему, что от него зависит сокращение срока его содержания...»
А. Ф. Кони возражал против того, чтобы не распространять условное досрочное освобождение на осужденных, содержащихся в крепости, так как нельзя «держаться внешнего признака и ставить разрешение вопроса в зависимости не от деяния, а от здания, считая, что исправление возможно только в пределах острога с традиционными башнями, а не за крепостной оградой, которая в действительности в огромном большинстве случаев осужденного и не окружает».
А. Ф. Кони всегда подчеркивал, что подлинный гуманизм в уголовном судопроизводстве достигается не в результате «всепрощения» и оправдания виновных, а в результате назначения справедливого наказания и надлежащего его исполнения.
Он выступил в защиту законопроекта о допущении женщин в адвокатуру. Здесь он прежде всего полемизировал с министром юстиции, возражавшим против принятия этого законопроекта. Ero довод, что, будучи избранными в совет присяжных поверенных, женщины получат дисциплинарную власть над своими товарищами, А. Ф. Кони опровергает ссылкой на речь самого министра, в которой он разделил женщин «на таких, которые заставляют себя слушаться и которые не умеютслушаться».«Такпоче- му же женщинам первой категории, - спрашивалА.Ф.Ко- ни, - и не участвовать в принятиидисциплинарныхмер?» Неверно, по мнению А. Ф. Кони, и утверждение, что нет никакой неотложной надобности в допущении женщин в адвокатуру, так как нет недостатка в адвокатах в большинстве городских местностей. Ho закон, отмечал Кони, должен основываться не на такой необходимости, а быть результатом спокойно сознанной потребности общества. A потребность в допущении женщин в адвокатуру имеется. «Для кого же секрет, - спрашивал А. Ф. Кони, - что жизнь удорожилась чрезвычайно? Кто же не чувствует, что бытовые и житейские условия чрезвычайно изменились за последние 50 лет?.. Необходимо многим, беззаботно жившим, самим идти зарабатывать хлеб. Необходимо лично вступать в борьбу за существование, т. e. за кусок хлеба. И вследствие этого является потребность возможного расширения областей честной и непостыдной деятельности.., как же государство может не придти на помощь этому положению и не открыть новую сферу деятельности, не открыть женщине новый способ заработка?»
А. Ф. Кони вскрывает противоречие между законом 1911 года, разрешившим женщинам получать высшее юридическое образование, и попытками не допускать женщин в адвокатуру. Это-противоречие между «расширенным горизонтом знаний» и «крайне суженным приложением их к делу». Резкой критике А. Ф. Кони подвергал возражения против допущения женщин в адвокатуру со ссылкой на особые физические и духовные свойства женской природы.
«Как можно взваливать на женщину, говорят нам, адвокатские обязанности? Взваливая их на женщину, вы хотите заставить ее рыскать по делам, прибегать к уловкам, обходить закон, нанимать подставных свидетелей и вообще заниматься всякою скверностью. Ho, господа, если бы адвокатура и представляла иногда некоторые нежелательные стороны, так как это слишком обширное собрание людей, с пестрым нравственным развитием, то нельзя же говорить, что вся адвокатура только этим занимается..."нель- зя так размашисто характеризовать адвокатуру».
Критически разбирает А. Ф. Кони еще два довода, противоречащих друг другу: 1) «женщины будут иметь опасное и незримое влияние на судей» и 2) «надо пощадить женскую стыдливость». «Вот тут и есть то лицемерие, 0 котором я позволил себе говорить. Женщина будет иметь опасное, незримое влияние на судей, это - сирена, соблазнительница Ева, которая ничем не будет брезгать, чтобы повлиять на судью. И тут же, рядом, говорят, что необходимо охранять ее стыдливость, поберечь ее нервы. Ho надо же быть последовательным: если она соблазнительница, никакими приемами не брезгающая, то у нее стыдливости искать напрасно».
Заключает свою блестящую полемическую речь А. Ф. Коки словами: «Я думаю, что женщина-адвокат внесет действительно некоторое повышение нравов в адвока- туру.., она их своим присутствием поддержит и упрочит, ибо очень часто женщина укрепляет человека в хороших намерениях.., оиа внесет облагорожение и совсем в другие места... Женщина не будет сидеть в трактирах, не будет в закоулках писать полуграмотных прошений. Она явится с юридическим образованием, которого частные ходатаи не имеют, и эту ближайшую к народу адвокатуру подымет технически и морально. Вот почему я высказываюсь за проект Государственной думы и подам голос согласно с ним».
Выступая в 1902 году с речью в юбилейном заседании Петербургского юридического общества в связи с его 25-летием, А. Ф. Кони высоко поднял роль и значение правовой науки. Он указал на то, что посредством слияния научных начал с житейским опытом выявляются правопо* требности общества и развивается в нем правильное право* сознание, что при наличии трех источников, питающих Юридическое общество, - науки, законодательства и судебной практики, - науке принадлежит важная роль. «Научные положения, - говорил А. Ф. Кони, - преломившись в законодательной призме на радугу отдельных мер, получают воплощение в обыденной жизни путем судебной практики».
Вместе с тем А. Ф. Кони справедливо отмечал, что отчужденность науки от практики и ее угодливость делают совершенно ничтожным влияние науки на законодательство и судебную практику. Точно так же закон, резко оторванный от народного правосознания, обречен на постоянный обход или на применение, «насильственное по приемам и бесплодное по нравственным результатам».
Одной из важных задач правовой науки А. Ф. Кони считал разработку правовых вопросов, вызываемых жизнью, имеющих целью подготовку ценных материалов для законодателя. «Различно и своеобразно, - говорил А. Ф. Кони, - текут запросы, назревшие потребности и чаяния жизни, пока не впадут в многоводную реку законодательства. Одни падая с высоты идеала, дробясь, пенясь и разбиваясь о камни житейской прозы, то разбрасываясь на мелкие и быстрые ручейки, то снова сливаясь вместе, быстро и с ропотом несутся влеред; другие, повинуясь непреложному закону истории, спокойно, но неотвратимо текут по наклонной плоскости; третьи, переполняя стоячие воды своекорыстной обособленности, тянутся затхлыми и медлительными струйками к той же реке. И всех она принимает в себя и, претворив в себе, катит свои воды, прокладывая себе русло».
Так образно и мудро нарисовал большой ученый трудный путь преобразования научных предложений в правовые нормы.
K Анатолию Федоровичу Кони вполне применимы слова, сказанные им в отношении первого председателя Московского окружного суда E. E. Люминарского: «Он был настоящий судья», «судья от головы до ног». Мы к этому можем добавить: он был «ученым от головы до ног».
А. Ф. Кони ставил и решал научные проблемы, актуальные для времени, в котором OH жил и творил. Ho B TOM и заключается научная сила и ценность трудов большого ученого, что они не теряют своей значимости много лет спустя. Теоретические положения и выводы А. Ф. Кони актуальны и сейчас.
«Право на плодотворное будущее,-говорил А.Ф.Ко- ни, - дает ясное понимание своего прошедшего и уважение к тому, что в нем было хорошего и достойного. Только пред тем ясно и определенно рисуется завтрашний день, кто не забыл уроков, примеров и заветов дня вчерашнего».
Советские юристы внимательно и настойчиво изучают труды своего талантливого предшественника, они сохранили уважение к тому, что в этих трудах было хорошего и достойного. Они не забывают уроки, примеры и заветы, которые он преподал вчера. И потому завтрашний день советской правовой науки рисуется ясным и определенным, обогащенным достижениями дня вчерашнего.Вэтих достижениях немалая заслуга принадлежит Анатолию Федоровичу Кони.
Так называется книга П. Сергеича (П.С. Пороховщикова), вышедшая в 1910 году, задачею которой является исследование условий судебного красноречия и установление его методов. Автор - опытный судебный деятель, верный традициям лучших времен судебной реформы, - вложил в свой труд не только обширное знакомство с образцами ораторского искусства, но и богатый результат своих наблюдений из области живого слова в русском суде. Эта книга является вполне своевременной и притом в двух отношениях. Она содержит практическое, основанное на многочисленных примерах, назидание о том, как надо и - еще чаще - как не надо говорить на суде, что, по-видимому, особенно важно в такое время, когда развязность приемов судоговорения развивается на счет их целесообразности. Она своевременна и потому, что в сущности только теперь, когда накопился многолетний опыт словесного судебного состязания и появились в печати целые сборники обвинительных и защитительных речей, сделались возможным основательное исследование основ судебного красноречия и всесторонняя оценка практических приемов русских судебных ораторов...
Книга П.С. Пороховщикова... полное, подробное и богатое эрудицией и примерами исследование о существе и проявлениях искусства речи на суде. В авторе попеременно сменяют друг друга восприимчивый и чуткий наблюдатель, тонкий психолог, просвещенный юрист, а по временам и поэт, благодаря чему эта серьезная книга изобилует живыми бытовыми сценами и лирическими местами, вплетенными в строго научную канву. Таков, например, рассказ автора, приводимый в доказательство того, как сильно может влиять творчество в судебной речи даже по довольно заурядному делу. В те недавние дни, когда еще и разговора не было о свободе вероисповедания, полиция по сообщению дворника явилась в подвальное жилье, в котором помещалась сектантская молельня. Хозяин - мелкий ремесленник, - встав на пороге, грубо крикнул, что никого не впустит к себе и зарубит всякого, кто попытается войти, что вызвало составление акта о преступлении, предусмотренном статьей 286 Уложения о наказаниях и влекущем за собою тюрьму до четырех месяцев или штраф не свыше ста рублей. "Товарищ прокурора сказал: поддерживаю обвинительный акт. Заговорил защитник, и через несколько мгновений вся зала превратилась в напряженный, очарованный и встревоженный слух", - пишет автор. "Он говорил нам, что люди, оказавшиеся в этой подвальной молельне, собрались туда не для обычного богослужения, что это был особо торжественный, единственный день в году, когда они очищались от грехов своих и находили примирение со Всевышним, что в этот день они отрешались от земного, возносясь к божественному погруженные в святая святых души своей, они были неприкосновенны для мирской власти, были свободны даже от законных ее запретов. И все время защитник держал нас на пороге этого низкого подвального хода, где надо было в темноте спуститься по двум ступенькам, где толкались дворники и где за дверью в низкой убогой комнате сердца молившихся уносились к Богу... Я не могу передать этой речи и впечатления, ею произведенного, но скажу, что не переживал более возвышенного настроения. Заседание происходило вечером, в небольшой тускло освещенной зале, но над нами расступились своды, и мы со своих кресел смотрели прямо в звездное небо, из времени в вечность"...
Можно не соглашаться с некоторыми из положений и советов автора, но нельзя не признать за его книгой большого значения для тех, кто субъективно или объективно интересуется судебным красноречием как предметом изучения или как орудием своей деятельности, или, наконец, показателем общественного развития в данное время. Четыре вопроса возникают обыкновенно пред каждым из таких лиц: что такое искусство речи на суде? какими свойствами надо обладать, чтобы стать судебным оратором? какими средствами и способами может располагать последний? в чем должно состоять содержание речи и ее подготовка? На все эти вопросы встречается у П.С. Пороховщикова обстоятельный ответ, разбросанный по девяти главам его обширной книги (390 страниц). Судебная речь, по его мнению, есть продукт творчества, такой же его продукт, как всякое литературное или поэтическое произведение. В основе последних лежит всегда действительность, преломившаяся, так сказать, в призме творческого воображения. Но такая же действительность лежит и в основе судебной речи, действительность по большей части грубая, резкая. Разница между творчеством поэта и судебного оратора состоит главным образом в том, что они смотрят на действительность с разных точек зрения и сообразно этому черпают из нее соответствующие краски, положения и впечатления, перерабатывая их затем в доводы обвинения или защиты или в поэтические образы. "Молодая помещица, -говорит автор, - дала пощечину слишком смелому поклоннику. Для сухих законников это - 142 статья Устава о наказаниях, - преследование в частном порядке, - при месяца ареста; мысль быстро пробежала по привычному пути юридической оценки и остановилась. А. Пушкин пишет "Графа Нулина", и мы полвека спустя читаем эту 142 статью и не можем ею начитаться. Ночью на улице ограбили прохожего, сорвали с него шубу... Опять все просто, грубо, бессодержательно: грабеж с насилием, 1642 статья Уложения - арестантские отделения или каторга до шести лет, а Гоголь пишет "Шинель" -высокохудожественную и бесконечно драматическую поэму. В литературе нет плохих сюжетов; в суде не бывает неважных дел и нет таких, в которых человек образованный и впечатлительный не мог бы найти основы для художественной речи". Исходная точка искусства заключается в умении уловить частное, подметить то, что выделяет известный предмет из ряда ему подобных. Для внимательного и чуткого человека в каждом незначительном деле найдется несколько таких характерных черт, в них всегда есть готовый. материал для литературной обработки, а судебная речь, по удачному выражению автора, "есть литература на лету". Отсюда, собственно, вытекает и ответ на второй вопрос: что нужно для того, чтобы быть судебным оратором? Наличие прирожденного таланта, как думают многие, вовсе не есть непременное условие, без которого нельзя сделаться оратором. Это признано еще в старой аксиоме, говорящей, что oratores fiut [Ораторами делаются ]. Талант облегчает задачу оратора, но его одного мало: нужны умственное развитие и умение владеть словом, что достигается вдумчивым упражнением. Кроме того, другие личные свойства оратора, несомненно, отражаются на его речи. Между ними, конечно, одно из главных мест занимает его темперамент. Блестящая характеристика темпераментов, сделанная Кантом, различавшим два темперамента чувств (сангвинический и меланхолический) и два темперамента деятельности (холерический и флегматический), нашла себе физиологическую основу в труде Фулье "О темпераменте и характере". Она применима ко всем говорящим публично. Разность темпераментов и вызываемых ими настроений говорящего обнаруживается иногда даже помимо его воли в жесте, в тоне голоса, в манере говорить и способе держать себя на суде. Типическое настроение, свойственное тому или другому темпераменту оратора, неминуемо отражается на его отношении к обстоятельствам, о которых он говорит, и на форме его выводов. Трудно представить себе меланхолика и флегматика действующими на слушателей исполненною равнодушия, медлительной речью или безнадежной грустью, "уныние на фронт наводящею", по образному выражению одного из приказов императора Павла. Точно так же не может не сказываться в речи оратора его возраст. Человек, "слово" и слова которого были проникнуты молодой горячностью, яркостью и смелостью, с годами становится менее впечатлительным и приобретает больший житейский опыт. Жизнь приучает его, с одной стороны, чаще, чем в молодости, припоминать и понимать слова Екклезиаста о "суете сует", а с другой стороны, развивает в нем гораздо большую уверенность в себе от сознания, что ему - старому испытанному бойцу - внимание и доверие оказываются очень часто авансом и в кредит, прежде даже чем он начнет свою речь, состоящую нередко в бессознательном повторении самого себя. Судебная речь должна заключать в себе нравственную оценку преступления, соответствующую высшему мировоззрению современного общества. Но нравственные воззрения общества не так устойчивы и консервативны, как писаные законы. На них влияет процесс то медленной и постепенной, то резкой и неожиданной переоценки ценностей. Поэтому оратор имеет выбор между двумя ролями: он может быть послушным и уверенным выразителем господствующих воззрений, солидарным с большинством общества; он может, наоборот, выступить в качестве изобличителя распространенных заблуждений, предрассудков, косности или слепоты общества и идти против течения, отстаивая свои собственные новые взгляды и убеждения. В избирании одного из этих путей, намеченных и автором, неминуемо должны сказываться возраст оратора и свойственные ему настроения.
Содержание судебной речи играет не меньшую роль, чем искусство в ее построении. У каждого, кому предстоит говорить, что говорить и как говорить? На первый вопрос отвечает простой здравый рассудок и логика вещей, определяющая последовательность и связь между собою отдельных действий. Что говорить - укажет та же логика, на основе точного знания предмета, о котором приходится повествовать. Там, где придется говорить о людях, их страстях, слабостях и свойствах, житейская психология и знание общих свойств человеческой природы помогут осветить внутреннюю сторону рассматриваемых отношений и побуждений. При этом надо заметить, что психологический элемент в речи вовсе не должен выражаться в так называемой "глубине психологического анализа", в разворачивании человеческой души и в копаньи в ней для отыскания очень часто совершенно произвольно предполагаемых в ней движений и побуждений. Фонарь для освещения этих глубин уместен лишь в руках великого художника-мыслителя, оперирующего над им же самим созданным образом. Уж если подражать, то не Достоевскому, который буравит душу, как почву для артезианского колодца, а удивительной наблюдательности Толстого, которую ошибочно называют психологическим анализом. Наконец, совесть должна указать судебному оратору, насколько нравственно пользоваться тем или другим освещением обстоятельств дела и возможным из их сопоставления выводом. Здесь главная роль в избрании оратором того или другого пути принадлежит сознанию им своего долга перед обществом и перед законом, сознанию, руководящемуся заветом Гоголя: "Со словом надо обращаться честно". Фундаментом всего этого, конечно, должно служить знакомство с делом во всех его мельчайших подробностях, причем трудно заранее определить, какая из этих подробностей приобретет особую силу и значение для характеристики события, лиц, отношений... Для приобретения этого знакомства не нужно останавливаться ни перед каким трудом, никогда не считая его бесплодным. "Те речи, - совершенно справедливо указывает автор, - которые кажутся сказанными просто, в самом деле составляют плод широкого общего образования, давнишних частых дум о сущности вещей, долгого опыта и - кроме всего этого - напряженной работы над каждым отдельным делом". К сожалению, именно здесь чаще всего сказывается наша "лень ума", отмеченная в горячих словах еще Кавелиным.
В вопросе: как говорить - на первый план выступает уже действительное искусство речи. Пишущему эти строки приходилось, читая лекции уголовного судопроизводства в училище Правоведения и в Александровском лицее, выслушивать не раз просьбу своих слушателей разъяснить им, что нужно, чтобы хорошо говорить на суде. Он всегда давал один и тот же ответ: надо знать хорошо предмет, о котором говоришь, изучив его во всех подробностях, надо знать родной язык, с его богатством, гибкостью и своеобразностью, так, чтобы не искать слов и оборотов для выражения своей мысли и, наконец, надо быть искренним. Человек лжет обыкновенно трояким образом: говорит не то, что думает, думает не то, что чувствует, то есть обманывает не только других, но и самого себя, и, наконец, лжет, так сказать, в квадрате, говоря не то, что думает, и думая не то, что чувствует. Все эти виды лжи могут находить себе место в судебной речи, внутренно искажая ее и ослабляя ее силу, ибо неискренность чувствуется уже тогда, когда не стала еще, так сказать, осязательной... Знаменательно, что Бисмарк в одной из своих парламентских речей, характеризуя красноречие как опасный дар, имеющий, подобно музыке, увлекающую силу, находил, что в каждом ораторе, который хочет действовать на своих слушателей, должен заключаться поэт и, если он властелин над своим языком и мыслями, он овладевает силою действовать на тех, кто его слушает. Языку речи посвящены две главы в труде П.С. Пороховщикова, со множеством верных мыслей и примеров. Русский язык и в печати, и в устной речи подвергается в последние годы какой-то ожесточенной порче... Автор приводит ряд слов и оборотов, вошедших в последнее время в практику судоговорения без всякого основания и оправдания и совершенно уничтожающих чистоту слога. Таковы, например, слова - фиктивный (мнимый), инспирировать (внушать), доминирующий, симуляция, травма, прекарность, базировать, варьировать, таксировать (вместо наказывать), корректив, дефект, анкета, деталь, досье (производство), адекватно, аннулировать, ингредиент, инсценировать и т.д. Конечно, есть иностранные выражения, которых нельзя с точностью перевести по-русски. Таковы приводимые автором - абсентеизм, лояльность, скомпрометировать; но у нас употребляются термины, смысл которых легко передаваем на русском языке. В моей судебной практике я старался заменить слово alibi, совершенно непонятное огромному большинству присяжных, словом инобытность, вполне соответствующим понятию alibi, -и название заключительного слова председателя к присяжным - резюме - названием "руководящее напутствие", характеризующим цель и содержание речи председателя. Эта замена французского слова resume, как мне казалось, встречена была многими сочувственно. Вообще привычка некоторых из наших ораторов избегать существующее русское выражение и заменять его иностранным или новым обличает малую вдумчивость в то, как следует говорить. Новое слово в сложившемся уже языке только тогда извинительно, когда оно безусловно необходимо, понятно и звучно. Иначе мы рискуем вернуться к отвратительным искажениям русского официального языка после Петра Великого и почти до царствования Екатерины, совершаемым притом, употребляя тогдашние выражения, "без всякого резону по бизарии своего гумору".
Но не одна чистота слога страдает в наших судебных речах: страдает и точность слога, заменяемая излишком слов для выражения иногда простого и ясного понятия, причем слова эти нанизываются одно за другим ради пущего эффекта. В одной не слишком длинной обвинительной речи о крайне сомнительном истязании приемыша-девочки женщиной, взявшей ее на воспитание, судьи и присяжные слышали, по словам автора, такие отрывки: "Показания свидетелей в главном, в существенном, в основном совпадают; развернутая перед вами картина во всей своей силе, во всем объеме, во всей полноте изображает такое обращение с ребенком, которое нельзя не признать издевательством во всех формах, во всех смыслах, во всех отношениях; то, что вы слыхали, это ужасно, это трагично, это превосходит всякие пределы, это содрогает все нервы, это поднимает волосы дыбом"... Неточностью слога страдают речи большинства судебных ораторов.
У нас постоянно говорят "внутреннее убеждение", "внешняя форма" и даже - harribile dictu [Страшно сказать ] - "для проформы". При привычной небрежности речи нечего и ждать правильного расположения слов, а между тем это было бы невозможно, если бы оценивался вес каждого слова во взаимоотношении с другими. Недавно в газетах было напечатано объявление: "актеры-собаки" вместо "собаки-актеры". Стоит переставить слова в народном выражении "кровь с молоком" и сказать "молоко с кровью", чтобы увидеть значение отдельного слова, поставленного на свое место. К недостаткам судебной речи автор, в свою очередь, относит "сорные мысли " то есть общие места, избитые (и не всегда верно приводимые) афоризмы, рассуждения о пустяках и вообще всякую не идущую к делу "отсебятину", как называли в журнальном мире заполнение пустых мест в книге или газете. Он указывает затем на необходимость пристойности. "По свойственному каждому из нас чувству изящного, - пишет он, - мы бываем впечатлительны к различию приличного и неуместного в чужих словах; было бы хорошо, если бы мы развивали эту восприимчивость и по отношению к самим себе". Но этого, к великому сожалению тех, которые помнят лучшие нравы в судебном ведомстве, нет. Современные молодые ораторы, по свидетельству автора, без стеснения говорят о свидетельницах: содержанка, любовница, проститутка, забывая, что произнесение этих слов составляет уголовный проступок и что свобода судебной речи не есть право безнаказанного оскорбления женщины. В прежнее время этого не было. "Вы знаете, - говорит обвинитель в приводимом автором примере, - что между Янсеном и Акар существовала большая дружба, старинная приязнь, переходящая в родственные отношения, которые допускают возможность обедать и завтракать у нее, заведовать ее кассой, вести расчеты, почти жить у нее". Мысль понятна, прибавляет автор, и без оскорбительных грубых слов.
К главе о "цветах красноречия", как несколько иронически называет автор изящество и блеск речи, - этот "курсив в печати, красные чернила в рукописи" - мы встречаем подробный разбор риторических оборотов, свойственных судебной речи, и в особенности образов, метафор, сравнений, противопоставлений и т.д. Особое внимание уделяется образам, и вполне основательно. Человек редко мыслит логическими посылками. Всякое живое мышление, обращенное не на отвлеченные предметы, определяемые с математической точностью, как, например, время или пространство, непременно рисует себе образы, от которых отправляется мысль и воображение или к которым они стремятся. Они властно вторгаются в отдельные звенья целой цепи размышлений, влияют на вывод, подсказывают решимость и вызывают нередко в направлении воли то явление, которое в компасе называется девиацией. Жизнь постоянно показывает, как последовательность ума уничтожается или видоизменяется под влиянием голоса сердца. Но что же такое этот голос, как не результат испуга, умиления, негодования или восторга пред тем или другим образом? Вот почему искусство речи на суде заключает в себе уменье мыслить, а следовательно, и говорить образами. Разбирая все другие риторические обороты и указывая, как небрегут некоторыми из них наши ораторы, автор чрезвычайно искусно цитирует вступление в речь знаменитого Chaix-d"Est-Ange по громкому делу Ла-Ронсиера, обвинявшегося в покушении на целомудрие девушки, отмечая в отдельной графе, рядом с текстом, постепенное употребление защитником самых разнообразных оборотов речи.
Хотя, собственно говоря, ведение судебного следствия не имеет прямого отношения к искусству речи на суде, но в книге ему посвящена целая, очень интересная глава, очевидно, в том соображении, что на судебном следствии и особливо на перекрестном допросе продолжается судебное состязание, в которое речи входят лишь как заключительные аккорды. В этом состязании, конечно, главную роль играет допрос свидетелей, ибо прения сторон по отдельным процессуальным действиям сравнительно редки и имеют строго деловой, заключенный в узкие и формальные рамки характер. Наша литература представляет очень мало трудов, посвященных допросу свидетелей. Особенно слабо разработана психология свидетельских показаний и те условия, которые влияют на достоверность, характер, объем и форму этих показаний. Я пытался по мере сил пополнить этот пробел в введении в четвертое издание моих "Судебных речей" в статье: "Свидетели на суде" и горячо приветствуют те 36 страниц, которые П.С. Пороховщиков посвящает допросу свидетелей, давая ряд животрепещущих бытовых картин, изображая недомыслие допрашивающих и снабжая судебных деятелей опытными советами, изложенными с яркой доказательностью.
Объем настоящей статьи не позволяет коснуться многих частей книги, но нельзя не указать на одно оригинальное ее место. "Есть вечные, неразрешимые вопросы о праве суда и наказания вообще, - говорит автор, - и есть такие, которые создаются столкновением существующего порядка судопроизводства с умственными и нравственными требованиями данного общества в определенную эпоху. Вот несколько вопросов того и другого рода, остающихся нерешенными и доныне, и с которыми приходится считаться: в чем заключается цель наказания? можно ли оправдать подсудимого, когда срок его предварительного заключения больше срока угрожающего ему наказания? можно ли оправдать подсудимого по соображению: на его месте я поступил бы так же, как он? может ли безупречное прошлое подсудимого служить основанием к оправданию? можно ли ставить ему в вину безнравственные средства защиты? можно ли оправдать подсудимого потому, что его семье грозит нищета, если он будет осужден? можно ли осудить человека, убившего другого, чтобы избавиться от физических или нравственных истязаний со стороны убитого? можно ли оправдать второстепенного соучастника на том основании, что главный виновник остался безнаказанным вследствие небрежности или недобросовестности должностных лиц? заслуживает ли присяжное показание большего доверия, чем показание без присяги? какое значение могут иметь для данного процесса жестокие судебные ошибки пошлых времен и других народов? имеют ли присяжные заседатели нравственное право считаться с первым приговором по кассированному делу, если на судебном следствии выяснилось, что приговор был отменен неправильно, например, под предлогом нарушения, многократно признанного Сенатом за несущественное? имеют ли присяжные нравственное право на оправдательное решение вследствие пристрастного отношения председательствующего к подсудимому? и т.п. По мере сил и нравственного разумения судебный оратор должен основательно продумать эти вопросы не только как законник, но и как просвещенный сын своего времени. Указание на эти вопросы во всей их совокупности встречается в нашей юридической литературе впервые с такою полнотою и прямодушием. Несомненно, что перед юристом-практиком они возникают нередко, и необходимо, чтобы неизбежность того или другого их решения не заставала его врасплох. Решение это не моет основываться на бесстрастной букве закона; в нем должны найти себе место и соображения уголовной политики, и повелительный голос судебной этики, этот non scripta, sed nata lex [Неписанный, но естественный закон ]. Выставляя эти вопросы, автор усложняет задачу оратора, но вместе с тем облагораживает ее.
Обращаясь к некоторым специальным советам, даваемым автором адвокатам и прокурорам, приходится прежде всего заметить, что, говоря об искусстве речи на суде, он напрасно ограничивается речами сторон. Руководящее напутствие председателя присяжным относится тоже к области судебной речи и умелое его изложение всегда имеет важное, а иногда решающее значение. Уже самые требования закона - восстановить истинные обстоятельства дела и не высказать при этом личного мнения о вине или невиновности подсудимого -должны заставлять председателя относиться с особым вниманием и вдумчивостью не только к содержанию, но и к форме своего напутствия. Восстановление нарушенной или извращенной в речах сторон перспективы дела требует не одного усиленного внимания и обостренной памяти, но и обдуманной постройки речи и особой точности и ясности выражений. Необходимость же преподать присяжным общие основания для суждения о силе доказательств, не выражая притом своего взгляда на ответственность обвиняемого, налагает обязанность крайне осторожного обращения со словом в исполнении этой скользкой задачи. Здесь вполне уместны слова Пушкина: "Блажен, кто словом твердо правит - и держит мысль на привязи свою...". Руководящее напутствие должно быть свободно от пафоса, в нем не могут находить себе места многие из риторических приемов, уместных в речах сторон; но если образы заменяют в нем сухое и скупое слово закона, то оно соответствует своему назначению. Кроме того, не следует забывать, что огромное большинство подсудимых во время уездных сессий не имеет защитников или получает подчас таких, назначенных от суда из начинающих кандидатов на судебные должности, про которых обвиняемый может сказать: "Избави нас бог от друзей!". В этих случаях председатель нравственно обязан изложить в сжатых, но живых выражениях то, что можно сказать в защиту подсудимого, просящего очень часто в ответе на речь обвинителя "судить по-божески" или беспомощно разводящего руками. Несмотря на то, что в 1914 году исполнилось пятидесятилетие со времени издания Судебных уставов, основы и приемы руководящего напутствия мало разработаны теоретически и совсем не разработаны практически, да и в печати до последнего времени можно было найти лишь три моих напутствия в книге "Судебные речи", да в старом "Судебном Вестнике" речь Дейера по известному делу Нечаева и первые председательские опыты первых дней судебной реформы, этот "Фрейшиц, разыгранный перстами робких учениц". Поэтому нельзя не пожалеть, что автор "Искусства речи на суде" не подверг своей тонкой критической оценке речи председателя и своей разработке "основоположения" последней.
Нельзя не присоединиться вполне к ряду практических советов прокурору и защитнику, которыми автор заключает свою книгу, облекая их в остроумную форму с житейским содержанием, почерпнутым из многолетнего судебного опыта, но трудно согласиться с его безусловным требованием письменного изложения предстоящей на суде речи. "Знайте, читатель, - говорит он, - что, не исписав нескольких сажен или аршин бумаги, вы не скажете сильной речи по сложному делу. Если только вы не гений, примите это за аксиому и готовьтесь с пером в руке. Вам предстоит не публичная лекция, не поэтическая импровизация, как в "Египетских ночах". Вы идете в бой". Поэтому, по мнению автора, во всяком случае речь должна быть написана в виде подробного логического рассуждения; каждая отдельная часть ее должна быть изложена в виде самостоятельного целого и эти части затем соединены между собою в общее неуязвимое целое. Совет писать речи, хотя и не всегда в такой категорической форме, дают и некоторые классические западные авторы (Цицерон, Боннье, Ортлоф и др.); дает его, как мы видели, Миттермайер, а из наших ораторов-практиков - Андреевский. И все-таки с ними согласиться нельзя. Между импровизацией, которую наш автор противополагает писаной речи, и устной, свободно слагающейся в самом заседании, речью есть большая разница. Там все неизвестно, неожиданно и ничем не обусловлено, - здесь есть готовый материал и время для его обдумывания и распределения. Роковой вопрос: "Господин прокурор! Ваше слово". - застающий, по мнению автора, врасплох человека, не высидевшего предварительно свою речь на письме, обращается ведь не к случайному посетителю, разбуженному от дремоты, а к человеку, по большей части писавшему обвинительный акт и наблюдавшему за предварительным следствием и, во всяком случае, просидевшему все судебное следствие. Ничего неожиданного для него в этом вопросе нет и "хвататься наскоро за все, что попадет под руку", нет никаких оснований, тем более, что в случае "заслуживающих уважения оправданий подсудимого", то есть в случае разрушения улик и доказательств, подавших повод для предания суду, прокурор имеет право и даже нравственно обязан отказаться от поддержки обвинения. Заранее составленная речь неизбежно должна стеснять оратора, гипнотизировать его. У всякого оратора, пишущего свои речи, является ревниво-любовное отношение к своему труду и боязнь утратить из него то, что достигнуто иногда усидчивой работой. Отсюда нежелание пройти молчанием какую-либо часть или место своей заготовленной речи; скажу более - отсюда стремление оставить без внимания те выяснившиеся в течение судебного следствия обстоятельства, которые трудно или невозможно подогнать к речи или втиснуть в места ее, казавшиеся такими красивыми или убедительными в чтении перед заседанием, Эта связанность оратора своей предшествующей работой должна особенно увеличиваться, если следовать совету автора, которым он - и притом не шутливо - заключает свою книгу: "Прежде, чем говорить на суде, скажите вашу речь во вполне законченном виде перед "потешными" присяжными. Нет нужды, чтобы их было непременно двенадцать; довольно трех, даже двух, не важен выбор: посадите перед собою вашу матушку, брата-гимназиста, няню или кухарку, денщика или дворника". Мне в моей долгой судебной практике приходилось слышать ораторов, которые поступали по этому рецепту. Подогретое блюдо, подаваемое ими суду, было неудачно и безвкусно; их пафос звучал деланностью, и напускное оживление давало осязательно чувствовать, что перед слушателями произносится, как затверженный урок, то, что французы называют "une improvisation soiqneusement preparee" [Импровизация, тщательно подготовленная ]. Судебная речь - не публичная лекция, говорит автор. Да, не лекция, но потому-то именно ее и не следует писать вперед. Факты, выводы, примеры, картины и т.д., приводимые в лекции, не могут измениться в самой аудитории: это вполне готовый, сложившийся материал, и накануне, и перед самым началом, и после лекции он остается неизменным, и потому здесь еще можно говорить если не о написанной лекции, то во всяком случае о подробном ее конспекте. Да и на лекции не только форма, но и некоторые образы, эпитеты, сравнения непредвиденно создаются у лектора под влиянием его настроения, вызываемого составом слушателей, или неожиданным известием, или, наконец, присутствием некоторых лиц... нужно ли говорить о тех изменениях, которые претерпевает первоначально сложившееся обвинение и самая сущность дела во время судебного следствия? Допрошенные свидетели забывают зачастую, о чем показывали у следователя, или совершенно изменяют свои показания под влиянием принятой присяги; их показания, выходя из горнила перекрестного допроса, иногда длящегося несколько часов, кажутся совершенно другими, приобретают резкие оттенки, о которых прежде и помину не было; новые свидетели, впервые являющиеся в суд, приносят новую окраску "обстоятельствам дела" и дают данные, совершенно изменяющие картину события, его обстановки, его последствий. Кроме того, прокурор, не присутствовавший на предварительном следствии, видит подсудимого иногда впервые, - и перед ним предстает совсем не тот человек, которого он рисовал себе, готовясь к обвинению или по совету автора занимаясь писанием обвинительной речи. Сам автор говорит по поводу живого сотрудничества оратору других участников процесса, что ни одно большое дело не обходится без так называемых insidents d"audience [Инциденты судебного заседания ]. Отношение к ним или к предшествующим событиям со стороны свидетелей, экспертов, подсудимого и противника оратора может быть совсем неожиданным... Большие изменения может вносить экспертиза. Вновь вызванные сведущие лица могут иногда дать такое объяснение судебно-медицинской стороне дела, внести такое неожиданное освещение смысла тех или других явлений или признаков, что из-под заготовленной заранее речи будут выдвинуты все сваи, на которых держалась постройка. Каждый старый судебный деятель, конечно, многократно бывал свидетелем такой "перемены декораций". Если бы действительно существовала необходимость в предварительном письменном изложении речи, то возражения обыкновенно бывали бы бесцветны и кратки. Между тем, в судебной практике встречаются возражения, которые сильнее, ярче, действительнее первых речей. Я знал судебных ораторов, отличавшихся особой силой именно своих возражений и даже просивших председателей не делать пред таковыми перерыва заседания, чтобы сразу, "упорствуя, волнуясь и спеша", отвечать противникам. Несомненно, что судебный оратор не должен являться в суд с пустыми руками. Изучение дела во всех подробностях, размышление над некоторыми возникающими в нем вопросами, характерные выражения, попадающиеся в показаниях и письменных вещественных доказательствах, числовые данные, специальные названия и т.п. должны оставить свой след не только в памяти оратора, но и в его письменных заметках. Вполне естественно, если он по сложным делам набросает себе план речи или ее схему (так делывал князь А.И. Урусов, располагавший на особых таблицах улики и доказательства концентрическими кругами), своего рода vade mecum [Спутник] в лесу разнородных обстоятельств дела. Но от этого еще далеко до изготовления речи "в окончательной форме". Поэтому я, никогда не писавший своих речей предварительно, позволяю себе в качестве старого судебного деятеля сказать молодым деятелям вопреки автору "Искусства речи на суде": не пишите речей заранее, не тратьте времени, не полагайтесь на помощь этих сочиненных в тиши кабинета строк, медленно ложившихся на бумагу, а изучайте внимательно материал, запоминайте его, вдумывайтесь в него - и затем следуйте совету Фауста: "Говори с убеждением, слова и влияние на слушателей придут сами собою!".
К этому я прибавил бы еще одно: читайте со вниманием книгу П.С. Пороховщикова: с ее написанных прекрасным, живым и ярким слогом поучительных страниц веет настоящей любовью к судебному делу, обращающей его в призвание, а не в ремесло.
Анатолий Федорович Кони (1844-1927) русский юрист, судья, государственный и общественный деятель, литератор, выдающийся судебный оратор, действительный тайный советник, член Государственного совета Российской империи. Почётный академик Императорской Санкт-Петербургской Академии Наук по разряду изящной словесности (1900), доктор уголовного права Харьковского университета (1890), профессор Петроградского университета (1918-1922).
Господа судьи, господа присяжные заседатели! Вашему рассмотрению подлежат самые разнообразные по своей внутренней обстановке дела; между ними часто встречаются дела, где свидетельские показания дышат таким здравым смыслом, проникнуты такою искренностью и правдивостью и нередко отличаются такою образностью, что задача судебной власти становится очень легка. Остается сгруппировать все эти свидетельские показания, и тогда они сами собою составят картину, которая в вашем уме создаст известное определенное представление о деле. Но бывают дела другого рода, где свидетельские показания имеют совершенно иной характер, где они сбивчивы, неясны, туманны, где свидетели о многом умалчивают, многое боятся сказать, являя перед вами пример уклончивого недоговариванья и далеко не полной искренности. Я не ошибусь, сказав, что настоящее дело принадлежит к последнему разряду, но не ошибусь также, прибавив, что это не должно останавливать вас, судей, в строго беспристрастном и особенно внимательном отношении к каждой подробности в нем. Если в нем много наносных элементов, если оно несколько затемнено неискренностью и отсутствием полной ясности в показаниях свидетелей, если в нем представляются некоторые противоречия, то тем выше задача обнаружить истину, тем более усилий ума, совести и внимания следует употребить для узнания правды. Задача становится труднее, но не делается неразрешимою. Я не стану напоминать вам обстоятельства настоящего дела; они слишком несложны для того, чтобы повторять их в подробности. Мы знаем, что молодой банщик женился, поколотил студента и был посажен под арест. На другой день после этого нашли его жену в речке Ждановке. Проницательный помощник пристава усмотрел в смерти ее самоубийство с горя по муже, и тело было предано земле, а дело воле Божьей. Этим, казалось бы, все и должно было кончиться, но в околотке пошел говор об утопленнице. Говор этот группировался около Аграфены Суриной, она была его узлом, так как она будто бы проговорилась, что Лукерья не утопилась, а утоплена мужем. Поэтому показание ее имеет главное и существенное в деле значение. Я готов сказать, что оно имеет, к сожалению, такое значение, потому что было бы странно скрывать от себя и недостойно умалчивать перед вами, что личность ее не производит симпатичного впечатления и что даже взятая вне обстоятельств этого дела, сама по себе, она едва ли привлекла бы к себе наше сочувствие. Но я думаю, что это свойство ее личности нисколько не изменяет существа ее показания. Если мы на время забудем о том, как она показывает, не договаривая, умалчивая, труся, или скороговоркою, в неопределенных выражениях высказывая то, что она считает необходимым рассказать, то мы найдем, что из показания ее можно извлечь нечто существенное, в чем должна заключаться своя доля истины. Притом показание ее имеет особое значение в деле: им завершаются все предшествовавшие гибели Лукерьи события, им объясняются и все последующие, оно есть, наконец, единственное показание очевидца. Прежде всего возникает вопрос: достоверно ли оно? Если мы будем определять достоверность показания тем,как человек говорит,как он держит себя на суде, то очень часто примем показания вполне достоверные за ложные и, наоборот, примем оболочку показания за его сущность, за его сердцевину. Поэтому надо оценивать показание по его внутреннему достоинству. Если оно дано непринужденно, без постороннего давления, если оно дано без всякого стремления к нанесению вреда другому и если затем оно подкрепляется обстоятельствами дела и бытовою житейскою обстановкою тех лиц, о которых идет речь, то оно должно быть признано показанием справедливым. Могут быть неверны детали, архитектурные украшения, мы их отбросим, но тем не менее останется основная масса, тот камень, фундамент, на котором зиждутся эти ненужные, неправильные подробности. Существует ли первое условие в показании Аграфены Суриной? Вы знаете, что она сама первая проговорилась, по первому толчку, данному Дарьею Гавриловою, когда та спросила: «Не ты ли это с Егором утопила Лукерью?» Самое поведение ее при ответе Дарье Гавриловой и подтверждение этого ответа при следствии исключает возможность чего-либо насильственного или вынужденного. Она сделалась - волею или неволею, об этом судить трудно - свидетельницею важного и мрачного события, она разделила вместе с Егором ужасную тайну, но как женщина нервная, впечатлительная, живая, оставшись одна, она стала мучиться, как все люди, у которых на душе тяготеет какая-нибудь тайна, что-нибудь тяжелое, чего нельзя высказать. Она должна была терзаться неизвестностью, колебаться между мыслью, что Лукерья, может быть, осталась жива, и гнетущим сознанием, что она умерщвлена, и поэтому-то она стремилась к тому, чтобы узнать, что сделалось с Лукерьей. Когда все вокруг было спокойно, никто еще не знал об утоплении, она волнуется как душевнобольная, работая в прачечной, спрашивает поминутно, не пришла ли Лукерья, не видали ли утопленницы. Бессознательно почти, под тяжким гнетом давящей мысли она сама себя выдает. Затем, когда пришло известие об утопленнице, когда участь, постигшая Лукерью, определилась, когда стало ясно, что она не придет никого изобличать, бремя на время свалилось с сердца и Аграфена успокоилась. Затем опять тяжкое воспоминание и голос совести начинают ей рисовать картину, которой она была свидетельницею, и на первый вопрос Дарьи Гавриловой она почти с гордостью высказывает все, что знает. Итак, относительно того, что показание Суриной дано без принуждения, не может быть сомнения. Обращаюсь ко второму условию: может ли показание это иметь своею исключительною целью коварное желание набросить преступную тень на Егора, погубить его? Такая цель может быть только объяснена страшною ненавистью, желанием погубить во что бы то ни стало подсудимого, но в каких же обстоятельствах дела найдем мы эту ненависть? Говорят, что она была на него зла за то, что он женился на другой; это совершенно понятно, но она взяла за это с него деньги; положим, что, даже и взяв деньги, она была недовольна им, но между неудовольствием и смертельною ненавистью целая пропасть. Все последующие браку обстоятельства были таковы, что он, напротив, должен был сделаться ей особенно дорог и мил. Правда, он променял ее, с которою жил два года, на девушку, с которой перед тем встречался лишь несколько раз, и это должно было задеть ее самолюбие, но через неделю или, во всяком случае, очень скоро после свадьбы, он опять у ней, жалуется ей на жену, говорит, что снова любит ее, тоскует по ней. Да ведь это для женщины, которая продолжает любить, - а свидетели показали, что она очень любила его и переносила его крутое обращение два года, - величайшая победа! Человек, который ее кинул, приходит с повинною головою, как блудный сын, просит ее любви, говорит, что та, другая, не стоит его привязанности, что она, Аграфена, дороже, краше, милее и лучше для него… Это могло только усилить прежнюю любовь, но не обращать ее в ненависть. Зачем ей желать погубить Егора в такую минуту, когда жены нет, когда препятствие к долгой связи и даже к браку устранено? Напротив, теперь-то ей и любить его, когда он всецело ей принадлежит, когда ей не надо нарушать «их закон», а между тем она обвиняет его, повторяет это обвинение здесь, на суде. Итак, с этой точки зрения, показание это не может быть заподозрено. Затем, соответствует ли оно сколько-нибудь обстоятельствам дела, подтверждается ли бытовою обстановкою действующих лиц? Если да, то как бы Аграфена Сурина ни была несимпатична, мы можем ей поверить, потому что другие, совершенно посторонние лица, оскорбленные ее прежним поведением, не свидетельствуя в пользу ее личности, свидетельствуют, однако, в пользу правдивости ее настоящего показания. Прежде всего свидетельница, драгоценная по простоте и грубой искренности своего показания, - сестра покойной Лукерьи. Она рисует подробно отношения Емельянова к жене и говорит, что, когда Емельянов посватался, она советовала сестре не выходить за него замуж, но он поклялся, что бросит любовницу, и она, убедившись этою клятвою, посоветовала сестре идти за Емельянова. Первое время они живут счастливо, мирно и тихо, но затем начинается связь Емельянова с Суриной. Подсудимый отрицает существование этой связи, но о ней говорит целый ряд свидетелей. Мы слышали показание двух девиц, ходивших к гостям по приглашению Егора, которые видели, как он, в половине ноября, целовался на улице, и не таясь, с Аграфеною. Мы знаем из тех же показаний, что Аграфена бегала к Егору, что он часто, ежедневно по нескольку раз, встречался с нею. Правда, главное фактическое подтверждение, с указанием на место, где связь эта была закреплена, принадлежит Суриной, но и оно подкрепляется посторонними обстоятельствами, а именно - показаниями служащего в Зоологической гостинице мальчика и Дарьи Гавриловой. Обвиняемый говорит, что он в этот день до 6 часов сидел в мировом съезде, слушая суд и собираясь подать апелляцию. Не говоря уже о том, что, пройдя по двум инстанциям, он должен был слышать от председателя мирового съезда обязательное по закону заявление, что апелляции на приговор съезда не бывает, этот человек, относительно которого приговор съезда был несправедлив, не только по его мнению, но даже по словам его хозяина, который говорит, что Егор не виноват, «да суд так рассудил», этот человек идет любопытствовать в этот самый суд и просиживает там полдня. Действительно, он не был полдня дома, но он был не в съезде, а в Зоологической гостинице. На это указывает мальчик Иванов. Он видел в Михайлов день Сурину в номерах около 5 часов. Это подтверждает и Гаврилова, которой 8 ноября Сурина сказала, что идет с Егором, а затем вернулась в 6 часов. Итак, частица показания Суриной подтверждается. Таким образом, очевидно, что прежние дружеские, добрые отношения между Лукерьею и ее мужем поколебались. Их место заняли другие, тревожные. Такие отношения не могут, однако, долго длиться: они должны измениться в ту или другую сторону. На них должна была постоянно влиять страсть и прежняя привязанность, которые пробудились в Егоре с такою силою и так скоро. В подобных случаях может быть два исхода: или рассудок, совесть и долг победят страсть и подавят ее в грешном теле, и тогда счастие упрочено, прежние отношения возобновлены и укреплены, или, напротив, рассудок подчинится страсти, заглохнет голос совести, и страсть, увлекая человека, овладеет им совсем; тогда явится стремление не только нарушить, но навсегда уничтожить прежние тягостные, стесняющие отношения. Таков общий исход всех действий человеческих, совершаемых под влиянием страсти; на средине страсть никогда Не останавливается; она или замирает, погасает, подавляется или, развиваясь чем далее, тем быстрее, доходит до крайних пределов. Для того чтобы определить, по какому направлению должна была идти страсть, овладевшая Емельяновым, достаточно вглядеться в характер действующих лиц. Я не стану говорить о том, каким подсудимый представляется нам на суде; оценка поведения его на суде не должна быть, по моему мнению, предметом наших обсуждений. Но мы можем проследить его прошедшую жизнь по тем показаниям и сведениям, которые здесь даны и получены. Лет 16 он приезжает в Петербург и становится банщиком при номерных, так называемых семейных банях. Известно, какого рода эта обязанность; здесь, на суде, он сам и две девушки из дома терпимости объяснили, в чем состоит одна из главных функций этой обязанности. Ею-то, между прочим, Егор занимается с 16 лет. У него происходит перед глазами постоянный, систематический разврат. Он видит постоянное беззастенчивое проявление грубой чувственности. Рядом с этим является добывание денег не действительною, настоящею работой, а «наводкою». Средства к жизни добываются не тяжелым и честным трудом, а тем, что он угождает посетителям, которые, довольные проведенным временем с приведенною женщиною, быть может, иногда и не считая хорошенько, дают ему деньги на водку. Вот какова его должность с точки зрения труда! Посмотрим на нее с точки зрения долга и совести. Может ли она развить в человеке самообладание, создать преграды, внутренние и нравственные, порывам страсти? Нет, его постоянно окружают картины самого беззастенчивого проявления половой страсти, а влияние жизни без серьезного труда, среди далеко не нравственной обстановки для человека, не укрепившегося в другой, лучшей сфере, конечно, не явится особо задерживающим в ту минуту, когда им овладеет чувственное желание обладания… Взглянем на личный характер подсудимого, как он нам был описан. Это характер твердый, решительный, смелый. С товарищами живет Егор не в ладу, нет дня, чтобы не ссорился, человек «озорной», неспокойный, никому спускать не любит. Студента, который, подойдя к бане, стал нарушать чистоту, он поколотил больно - и поколотил притом не своего брата мужика, а студента, «барина», - стало быть, человек, не очень останавливающийся в своих порывах. В домашнем быту это человек не особенно нежный, не позволяющий матери плакать, когда его ведут под арест, обращающийся со своею любовницею, «как палач». Ряд показаний рисует, как он обращается вообще с теми, кто ему подчинен по праву или обычаю: «Идешь ли?» - прикрикивает он на жену, зовя ее с собою; «Гей, выходи», - стучит в окно; «выходи», - властно кричит он Аграфене. Это человек, привыкший властвовать и повелевать теми, кто ему покоряется, чуждающийся товарищей, самолюбивый, непьющий, точный и аккуратный. Итак, это характер сосредоточенный, сильный и твердый, но развившийся в дурной обстановке, которая ему никаких сдерживающих нравственных начал дать не могла. Посмотрим теперь на его жену. О ней также характеристичные показания: эта женщина невысокого роста, толстая, белокурая, флегматическая, молчаливая и терпеливая. «Всякие тиранства от моей жены, капризной женщины, переносила, никогда слова не сказала», - говорит о ней свидетель Одинцов. «Слова от нее трудно добиться», - прибавил он. Итак, это вот какая личность: тихая, покорная, вялая и скучная, главное - скучная. Затем выступает Аграфена Сурина. Вы ее видели и слышали; вы можете относиться к ней не с симпатией, но вы не откажете ей в одном: она бойка и даже здесь за словом в карман не лезет, не может удержать улыбки, споря с подсудимым; она, очевидно, очень живого, веселого характера, энергическая, своего не уступит даром, у нее черные глаза, румяные щеки, черные волосы. Это совсем другой тип, другой темперамент. Вот такие-то три лица сводятся судьбою вместе. Конечно, и природа, и обстановка указывают, что Егор должен скорее сойтись с Аграфеною; сильный всегда влечется к сильному, энергическая натура сторонится от всего вялого и слишком тихого. Егор женится, однако, на Лукерье. Чем она понравилась ему? Вероятно, свежестью, чистотою, невинностью. В этих ее свойствах нельзя сомневаться. Егор сам не отрицает, что она вышла за него, сохранив девическую чистоту. Для него эти ее свойства, эта ее неприкосновенность должны были представлять большой соблазн, сильную приманку, потому что он жил последние годы в такой сфере, где девической чистоты вовсе не полагается; для него обладание молодою, невинною женою должно было быть привлекательным. Оно имело прелесть новизны, оно так резко и так хорошо противоречило общему складу окружающей его жизни. Не забудем, что это не простой крестьянин, грубоватый, но прямодушный, - это крестьянин, который с 16 лет в Петербурге, в номерных банях, который, одним словом, «хлебнул» Петербурга. И вот он вступает в брак с Лукерьею, которая, вероятно, иначе ему не могла принадлежать; но первые порывы страсти прошли, он охлаждается, а затем начинается обычная жизнь, жена его приходит к ночи, тихая, покорная, молчаливая… Разве это ему нужно с его живым характером, с его страстною натурою, испытавшею житье с Аграфеною? И ему, особенно при его обстановке, приходилось видывать виды, и ему, может быть, желательна некоторая завлекательность в жене, молодой задор, юркость, бойкость. Ему, по характеру его, нужна жена живая, веселая, а Лукерья - совершенная противоположность этому. Охлаждение понятно, естественно. А тут Аграфена снует, бегает по коридору, поминутно суется на глаза, подсмеивается и не прочь его снова завлечь. Она зовет, манит, туманит, раздражает, и когда он снова ею увлечен, когда она снова позволяет обнять себя, поцеловать; в решительную минуту, когда он хочет обладать ею, она говорит: «Нет, Егор, я вашего закона нарушать на хочу», то есть каждую минуту напоминает о сделанной им ошибке, корит его тем, что он женился, не думая, что делает, не рассчитав последствий, сглупив… Он знает при этом, что она от него ни в чем более не зависит, что она может выйти замуж и пропасть для него навсегда. Понятно, что ему остается или махнуть на нее рукою и вернуться к скучной и молчаливой жене, или отдаться Аграфене. Но как отдаться? Вместе, одновременно с женою? Это невозможно. Во-первых, это в материальном отношении дорого будет стоить, потому что ведь придется и материальным образом иногда выразить любовь к Суриной; во-вторых, жена его стесняет; он человек самолюбивый, гордый, привыкший действовать самостоятельно, свободно, а тут надо ходить тайком по номерам, лгать, скрывать от жены или слушать брань ее с Аграфеною и с собою - и так навеки! Конечно, из этого надо найти исход. И если страсть сильна, а голос совести слаб, то исход может быть самый решительный. И вот является первая мысль о том, что от жены надо избавиться. Мысль эта является в ту минуту, когда Аграфена вновь стала принадлежать ему, когда он снова вкусил от сладости старой любви и когда Аграфена отдалась ему, сказав, что это, как говорится в таких случаях, «в первый и в последний раз». О появлении этой мысли говорит Аграфена Сурина: «Не сяду под арест без того, чтобы Лукерьи не было», - сказал ей Емельянов. Мы бы могли не совсем по верить ей, но слова ее подтверждаются другим беспристрастным и добросовестным свидетелем, сестрою Лукерьи, которая говорит, что накануне смерти, через неделю после свидания Егора с Суриною, Лукерья передавала ей слова мужа: «тебе бы в Ждановку». В каком смысле было это сказано - понятно, так как она отвечала ему: «Как хочешь, Егор, но я сама на себя рук накладывать не стану». Видно, мысль, на которую указывает Аграфена, в течение недели пробежала целый путь и уже облеклась в определенную и ясную форму - «тебе бы в Ждановку». Почему же именно в Ждановку? Вглядитесь в обстановку Егора и отношения его к жене. Надо от нее избавиться. Как, что для этого сделать? Убить… Но как убить? Зарезать ее - будет кровь, явные следы, - ведь они видятся только в бане, куда она приходит ночевать. Отравить? Но как достать яду, как скрыть следы преступления? и т.д. Самое лучшее и, пожалуй, единственное средство - утопить. Но когда? А когда она пойдет провожать его в участок, - это время самое удобное, потому, что при обнаружении убийства он окажется под арестом и даже как нежный супруг и несчастный вдовец пойдет потом хоронить утопившуюся или утонувшую жену. Такое предположение вполне подкрепляется рассказом Суриной. Скажут, что Сурина показывает о самом убийстве темно, туманно, путается, сбивается. Все это так, но у того, кто даже как посторонний зритель бывает свидетелем убийства, часто трясутся руки и колотится сердце от зрелища ужасной картины; когда же зритель не совсем посторонний, когда он даже очень близок к убийце, когда убийство происходит в пустынном месте, осеннею и сырою ночью, тогда немудрено, что Аграфена не совсем может собрать свои мысли и не вполне разглядела, что именно и как именно делал Егор. Но сущность ее показаний все-таки сводится к одному, т.е. к тому, что она видела Егора топившим жену; в этом она тверда и впечатление это передает с силою и настойчивостью. Она говорит, что, испугавшись, бросилась бежать, затем он догнал ее, а жены не было; значит, думала она, он-таки утопил ее; спросила о жене - Егор не отвечал. Показание ее затем вполне подтверждается во всем, что касается ее ухода из дома вечером 14 ноября. Подсудимый говорит, что он не приходил за ней, но Анна Николаева удостоверяет противоположное и говорит, что Аграфена, ушедшая с Егором, вернулась через 20 минут. По показанию Аграфены, она как раз прошла и пробежала такое пространство, для которого нужно было, по расчету, употребить около 20 минут времени. Нам могут возразить против показания Суриной, что смерть Лукерьи могла произойти от самоубийства или же сама Сурина могла убить ее. Обратимся к разбору этих, могущих быть, возражений. Прежде всего нам скажут, что борьбы не было, потому что платье утопленницы не разорвано, не запачкано, что сапоги у подсудимого, который должен был войти в воду, не были мокры и т.д. Вглядитесь в эти два пункта возражений и вы увидите, что они вовсе не так существенны, как кажутся с первого взгляда. Начнем с грязи и борьбы. Вы слышали показание одного свидетеля, что грязь была жидкая, что была слякоть; вы знаете, что место, где совершено убийство, весьма крутое, скат в 9 шагов, под углом 45°. Понятно, что, начав бороться с кем-нибудь на откосе, можно было съехать по грязи в несколько секунд до низу и если затем человек, которого сталкивают, запачканного грязью, в текущую воду, остается в ней целую ночь, то нет ничего удивительного, что на платье, пропитанном насквозь водою, слякоть расплывается и следов от нее не останется: природа сама выстирает платье утопленницы. Скажут, что нет следов борьбы. Я не стану утверждать, чтобы она была, хотя разорванная пола куцавейки наводит, однако, на мысль, что нельзя отрицать ее существования. Затем скажут:сапоги !. Да, сапоги эти, по-видимому, очень опасны для обвинения, но только по-видимому. Припомните часы: когда Егор вышел из дома, это было три четверти десятого, а пришел он в участок десять минут одиннадцатого, т.е. через 25 минут по выходе из дома и минут через 10 после того, что было им совершено, по словам Суриной. Но в часть, где собственно содержатся арестанты и где его осматривали, он пришел в 11 часов, через час после того дела, в совершении которого он обвиняется. В течение этого времени он много ходил, был в теплой комнате, и затем его уже обыскивают. Когда его обыскивали, вы могли заключить из показаний свидетелей; один из полицейских объяснил, что на него не обратили внимания, потому что он приведен на 7 дней; другой сказал сначала, что всего его обыскивал, и потом объяснил, что сапоги подсудимый снял сам, а он осмотрел только карманы. Очевидно, что в этот промежуток времени он мог успеть обсохнуть, а если и оставалась сырость на платье и сапогах, то она не отличалась от той, которая могла образоваться от слякоти и дождя. Да, наконец, если вы представите себе обстановку убийства так, как описывает Сурина, вы убедитесь, что ему не было надобности входить в воду по колени. Завязывается борьба на откосе, подсудимый пихает жену, они скатываются в минуту по жидкой грязи, затем он схватывает ее за плечи и, нагнув ее голову, сует в воду. Человек может задохнуться в течение двух-трех минут, особенно если не давать ему ни на секунду вынырнуть, если придержать голову под водой. При такой обстановке, которую описывает Сурина, всякая женщина в положении Лукерьи будет поражена внезапным нападением, - в сильных руках разъяренного мужа не соберется с силами, чтобы сопротивляться, особенно если принять в соображение положение убийцы, который держал ее одною рукою за руку, на которой и остались синяки от пальцев, а другою нагибал ей голову к воде. Чем ей сопротивляться, чем ей удержаться от утопления? У нее свободна одна лишь рука, но перед нею вода, за которую ухватиться, о которую опереться нельзя. Платье Егора могло быть при этом сыро, забрызгано водою, запачкано и грязью немного, но при поверхностном осмотре, который ему делали, это могло остаться незамеченным. Насколько это вероятно, вы можете судить по показаниям свидетелей; один говорит, что он засажен в часть в сапогах, другой говорит босиком; один показывает, что он был в сюртуке, другой говорит - в чуйке и т.д. Наконец, известно, что ему позволили самому явиться под арест, что он был свой человек в участке, - станут ли такого человека обыскивать и осматривать подробно? Посмотрим, насколько возможно предположение о самоубийстве. Думаю, что нам не станут говорить о самоубийстве с горя, что мужа посадили на 7 дней под арест. Надо быть детски-легковерным, чтобы поверить подобному мотиву. Мы знаем, что Лукерья приняла известие об аресте мужа спокойно, хладнокровно, да и приходить в такое отчаяние, чтобы топиться ввиду семидневной разлуки, было бы редким, чтобы не сказать невозможным, примером супружеской привязанности. Итак, была другая причина, но какая же? Быть может, жестокое обращение мужа, но мы, однако, не видим такого обращения: все говорят, что они жили мирно, явных ссор не происходило. Правда, она раз, накануне смерти, жаловалась, что муж стал грубо отвечать, лез с кулаками и даже советовал ей «в Ждановку». Но, живя в России, мы знаем, каково в простом классе жестокое обращение с женою. Оно выражается гораздо грубее и резче, в нем муж, считая себя в своем неотъемлемом праве, старается не только причинить боль, но и нашуметь, сорвать сердце. Здесь такого жестокого обращения не было и быть не могло. Оно, по большей части, есть следствие глубокого возмущения какою-нибудь стороною в личности жены, которую нужно, по мнению мужа, исправить, наказуя и истязуя. Здесь было другое чувство, более сильное и всегда более страшное по своим результатам. Это была глубокая, затаенная ненависть. Наконец, мы знаем, что никто так не склонен жаловаться и плакаться на жестокое обращение, как женщина, и Лукерья точно так же не удержалась бы, чтобы не рассказывать хоть близким, хоть сестре, что нет житья с мужем, как рассказала о нем накануне смерти. Итак, нет повода к самоубийству. Посмотрим на выполнение этого самоубийства. Она никому не намекает даже о своем намерении, напротив, говорит накануне противоположное, а именно: что рук на себя не наложит; затем она берет у сестры - у бедной женщины - кофту: для чего же? - чтобы в ней утопиться; наконец, местом утопления она выбирает Ждановку, где воды всего на аршин. Как же тут утопиться? Ведь надо согнуться, нужно чем-нибудь придержаться за дно, чтобы не всплыть на поверхность… Но чувство самосохранения непременно скажется, - молодая жизнь восстала бы против своего преждевременного прекращения, и Лукерья сама выскочила бы из воды. Известно, что во многих случаях самоубийцы потому только гибнут под водою, что или не умеют плавать, или же несвоевременно придет помощь, которую они обыкновенно сами призывают. Всякий, кто знаком с обстановкою самоубийства, знает, что утопление, а также бросание с высоты - два преимущественно женских способа самоубийства, - совершаются так, что самоубийца старается ринуться, броситься как бы с тем, чтобы поскорей, сразу, без возможности колебания и возврата, прервать связь с окружающим миром. В воду «бросаются», а не ищут такого места, где бы надо было «входить» в воду, почти как по ступенькам. Топясь в Ждановке, Лукерья должна была войти в воду, нагнуться, даже сесть и не допустить себя встать, пока не отлетит от нее жизнь. Но это положение немыслимое! И зачем оно, когда в десяти шагах течет Нева, которая не часто отдает жизни тех, кто пойдет искать утешения в ее глубоких и холодных струях. Наконец, самое время для самоубийства выбирается такое, когда сама судьба послала ей семидневную отсрочку, когда она может вздохнуть и пожить на свободе без мужа, около сестры. Итак, это не самоубийство. Но, может быть, это убийство, совершенное Аграфеной Суриной, как намекает на это подсудимый? Я старался доказать, что не Аграфене Суриной, а мужу Лукерьи можно было желать убить ее, и притом, если мы остановимся на показании обвиняемого, то мы должны брать его целиком, особенно в отношении Суриной. Он здесь настойчиво требовал от свидетелей подтверждения того, что Лукерья плакалась от угроз Суриной удавить ее или утюгом хватить. Свидетели этого не подтвердили, но если все-таки верить обвиняемому, то надо признать, что Лукерья окончательно лишилась рассудка, чтобы идти ночью на глухой берег Ждановки с такою женщиною, которая ей враг, которая грозила убить ее! Скажут, что Сурина могла напасть на нее, когда она возвращалась, проводив мужа. Но факты, неумолимые факты докажут нам противное. Егор ушел из бань в три четверти десятого, пришел в участок в десять минут одиннадцатого, следовательно, пробыл в дороге 25 минут. Одновременно с уходом из дому он вызвал Аграфену, как говорит Николаева. Следовательно, Сурина могла напасть на Лукерью только по истечении этих 25 минут. Но та же Николаева говорила, что Аграфена Сурина вернулась домой черездвадцать минут после ухода. Наконец, могла ли Сурина один на один сладить с Лукерьею, как мог сладить с нею ее муж и повелитель? Вот тут-то были бы следы той борьбы, которой так тщетно искала защита на платье покойной. Итак, предположение о Суриной как убийце Лукерьи рушится, и мы приходим к тому, что показание Суриной в существе своем верно. Затем остаются неразъясненными два обстоятельства: во-первых, зачем обвиняемый вызывал Аграфену, когда шел убивать жену, и, во-вторых, зачем он говорил, по показанию Суриной, что «брал девку, а вышла баба», и упрекал в том жену в последние моменты ее жизни? Не лжет ли Сурина? Но, господа присяжные, не одними внешними обстоятельствами, которые режут глаза, определяется характер действий человека; при известных случаях надо посмотреть и на те душевные проявления, которые свойственны большинству людей при известной обстановке. Зачем он бросил тень на честь своей жены в глазах Аграфены? Да потому, что, несмотря на некоторую свою испорченность, он живет в своеобразном мире, где при разных, подчас грубых и не вполне нравственных явлениях существует известный, определенный, простой и строгий нравственный кодекс. Влияние кодекса этого выразилось в словах Аграфены: «Я вашего закона нарушать не хочу!» Подсудимый - человек самолюбивый, гордый и властный; прийти просто просить у Аграфены прощения и молить о старой любви - значило бы прямо сказать, что он жену не любит потому, что женился «сдуру», не спросясь броду; Аграфена стала бы смеяться. Надо было иметь возможность сказать Аграфене, что она может нарушить закон, потому что этого законанет, потому что жена внесла бесчестье в дом и опозорилазакон сама. Не тоскующим и сделавшим ошибку, непоправимую на всю жизнь, должен он был прийти к Аграфене, а человеком оскорбленным, презирающим жену, не смогшую до свадьбы «себя соблюсти». В таких условиях Аграфена стала бы его, быть может, жалеть, но он не был бы смешон в ее глазах. И притом - это общечеловеческое свойство, печальное, но верное, - когда человек беспричинно ненавидит другого, несправедлив к нему, то он силится найти в нем хоть какую-нибудь, хотя вымыленную, вину, чтоб оправдаться в посторонних глазах, чтобы даже в глазах самого ненавидимого быть как бы в своем праве. Вот почему лгал Егор о жене Аграфене и в решительную минуту при них обеих повторял эту ложь, в виде вопроса жене о том, кому продала она свою честь, хотя теперь и утверждает, что жена была целомудренна. Зачем он вызвал Аграфену, идя на убийство? Вы ознакомились с Аграфеною Суриною и, вероятно, согласитесь, что эта женщина способна вносить смуту и раздор в душевный мир человека, ею увлеченного. От нее нечего ждать, что она успокоит его, станет говорить как добрая, любящая женщина. Напротив, она скорей всего в ответ на уверения в прочности вновь возникшей привязанности станет дразнить, скажет: «Как же, поверь тебе, хотел ведь на мне жениться - два года водил, да и женился на другой». Понятно, что в человеке самолюбивом, молодом, страстном, желающем приобрести Аграфену, должно было явиться желание доказать, что у него твердо намерение обладать ею, что он готов даже уничтожить жену-разлучницу, да не на словах, которым Аграфена не верит и над которыми смеется, но на деле. Притом она уже раз испытала его неверность, она может выйти замуж, не век же находиться под его гнетом; надо ее закрепить надолго, навсегда, поделившись с нею страшною тайною. Тогда всегда будет возможность сказать: «Смотри, Аграфена! Я скажу все, мне будет скверно, да и тебе, чай, не сладко придется. Вместе погибать пойдем, ведь из-за тебя же Лукерьи душу загубил…» Вот для чего надо было вызвать Аграфену, удалив во что бы то ни стало плаксивую мать, которая дважды вызывалась идти его провожать. Затем могли быть и практические соображения: зайдя за ней, он мог потом, в случае обнаружения каких-нибудь следов убийства, сказать: я сидел в участке, а в участок шел с Грушей, что же - разве при ней я совершил убийство? Спросите ее! Она будет молчать, конечно, и тем дело кончится. Но в этом расчете он ошибся. Он не сообразил, какое впечатление может произвести на Сурину то, что ей придется видеть, он позабыл, что на молчание такой восприимчивой женщины, как Сурина, положиться нельзя… Вот те соображения, которые я считал нужным вам представить. Мне кажется, что все они сводятся к тому, что обвинение против подсудимого имеет достаточные основания. Поэтому я обвиняю его в том, что, возненавидев свою жену и вступив в связь с другою женщиною, он завел жену ночью на речку Ждановку и там утопил. Кончая обвинение, я не могу не повторить, что такое дело, как настоящее, для разрешения своего потребует больших усилий ума и совести. Но я уверен, что вы не отступите перед трудностью задачи, как не отступила перед ней обвинительная власть, хотя, быть может, разрешите ее иначе. Я нахожу, что подсудимый Емельянов совершил дело ужасное, нахожу, что, постановив жестокий и несправедливый приговор над своею бедною и ни в чем не повинною женою, он со всею строгостью привел его в исполнение. Если вы, господа присяжные, вынесете из дела такое же убеждение, как и я, если мои доводы подтвердят в вас это убеждение, то я думаю, что не далее, как через несколько часов, подсудимый услышит из ваших уст приговор, конечно, менее строгий, но, без сомнения, более справедливый, чем тот, который он сам произнес над своею женою.
Анатолий Федорович Кони – выдающийся судебный деятель, юрист, ученый, блестящий оратор, талантливый писатель-мемуарист, один из образованнейших людей своего времени. Статьи Кони по вопросам права и судебные речи без преувеличения можно отнести к высшим достижениям русской юридической мысли. Его имя было широко известно и почитаемо общественностью. Кони всегда выступал за строгое соблюдение законов и справедливое правосудие, умело руководил расследованием сложных уголовных дел, выступал обвинителем по особо крупным делам. В 1878 суд присяжных под председательством Кони оправдал Веру Засулич, несмотря на требование властей добиться обвинительного приговора. Наряду с судебной деятельностью А.Ф.Кони известен как литератор и мемуарист – он был близок со многими русскими писателями и оставил о них интереснейшие воспоминания. В сборник вошли обвинительные и судебные речи, воспоминания о писателях и судебных деятелях.
На нашем сайте вы можете скачать книгу "Обвинительные и судебные речи" Кони Анатолий Федорович бесплатно и без регистрации в формате fb2, rtf, epub, pdf, txt, читать книгу онлайн или купить книгу в интернет-магазине.
Негативная сема «отсутствие звуков» нейтрализуется в повести компонентами, выражающими семантику звучания, одни из них нарушают тишину (голос раскатился в тишине), другие включаются в неё (тишина и ласковый звон воды). Один из ЛСВ «тихий» непосредственно указывает на звучание (тихая музыка). Другие однокоренные слова также соединяются с этой семантикой. Глагол «стихнуть» используется автором при описании как внешнего, так и внутреннего мира героя. Также психическое состояние Петра передаётся и другими словами с корнем -тих(ш)-. В повести присутствует глагольная форма (причастие) «притихший», её нет в словаре; приставка при-указывает на неполноту действия, т.е. отражение неполной тишины, что также подчёркивает выделенный нами главный мотив произведения «Слепой музыкант» - «звучащая тишина».
Список литературы
1. Короленко В. Слепой музыкант. - М., 1999.
2. Красовская Н. А. Художественно-изобразительные свойства звуков в поэтической речи: автореф. дис. ... канд. филол. наук. - Новгород, 1998.
3. Сулименко Н. Е. Текстовое слово в представлении звуковой картины мира // Функциональная семантика слова. - Свердловск, 1992. - С. 3-23.
С. А. Котельникова
Умение «твердо править словом»: судебные речи русского юриста А. Ф. Кони
В статье рассматриваются приемы и стиль ораторского творчества А. Ф. Кони на примере судебных речей, нравственно-этические аспекты деятельности юриста.
Ключевые слова: А. Ф. Кони, ораторский стиль, судебная речь.
Известный русский юрист Анатолий Федорович Кони (18441927) оставил большое наследие, которое поныне имеет выдающееся значение для истории российского судопроизводства в целом, для прокурорской и адвокатской практики, но, кроме того, представляет немалую литературную и языковую ценность. Все им созданное объединяют твердая моральная позиция автора, обостренный интерес к проблемам совести, мысль об осуществлении в России основанного на законе и справедливости «совестливого» суда. По А. Ф. Кони, право и нравственность не противоположные понятия, а родственные,
имеющие общий источник - нравственные идеалы русского народа, обеспечивающие разумное развитие общества, где судья должен быть слуга, но не лакей правосудия.
Судебная реформа 1864 года установила русское уголовное судопроизводство на новых процессуальных принципах: устность, гласность, состязательность, равенство сторон в процессе. Закономерным следствием таких новаций было появление судебных ораторов, умевших мастерски владеть наделенным юридической силой словом. В их круг тогда вошли П. А. Александров, М. Ф. Громницкий,
С. А. Андреевский, К. К. Арсеньев, Н. П. Карабчевский, Ф. Н. Плевако и другие.
В истории русского судебного красноречия особое место занимает Анатолий Федорович Кони, имевший самое непосредственное отношение к общественной, государственно-политической и культурной жизни дореволюционной, а отчасти и советской России.
«Рыцарь права», А. Ф. Кони страстно и успешно занимался научно-юридической и судебно-прокурорской деятельностью: был председателем гражданского департамента Петербургской судебной палаты, обер-прокурором уголовно-кассационного департамента Сената, занимал и другие значительные должности в судебных учреждениях. За исключительные заслуги в этой области в 1890 году Харьковский университет присвоил ему степень доктора уголовного права, а через десять лет он был избран академиком по разряду изящной словесности Императорской Академии наук.
Особого внимания заслуживают судебные выступления знаменитого юриста. Они отличаются безупречной логикой, тщательно отобранной и убедительно выстроенной аргументацией, тонким психологическим анализом личности и поведения подсудимого, объективным, глубоким и детальным рассмотрением доказательной базы. Приемы и стиль его ораторского творчества можно продемонстрировать на примере нескольких судебных речей .
Во многих статьях и публичных выступлениях А. Ф. Кони следовал убеждению, что судебное разбирательство, прения сторон должны служить целям нравственного воспитания общества, своеобразной школой общественной морали. «Все главные приемы судоговорения, - писал он, - следовало бы подвергнуть <...> критическому пересмотру с точки зрения нравственной дозволенности их. Мерилом этой дозволенности могло бы служить то соображение, что цель не может оправдывать средства и что высокие цели правосудия <...> должны быть достигаемы только нравственными средствами. <...>
Деятелям судебного состязания не следует забывать, что суд есть школа для народов, из которой, помимо уважения к закону, должны выноситься уроки служения правде и уважения к человеческому достоинству» .
А. Ф. Кони четко сформулировал требования к судебному оратору. Г лавное из них - образованность, причем, не только собственно юридическая, но общекультурная: у настоящего юриста общее гуманитарное образование идет впереди специального. Истинный профессионал должен знать отечественную и мировую историю, искусство, литературу - только тогда он не останется в своей области лишь «статистом» (знатоком законодательных статей), исполнителем буквы закона, тогда он не упустит высший предмет правосудия - человека, забота о котором, как и о справедливом решении его участи, есть важнейшая цель судопроизводства.
Судебные ораторы обязаны безоговорочно соблюдать три условия: во-первых, знать предмет речи в подробностях, со всеми положительными и отрицательными моментами; во-вторых, в совершенстве знать родной язык и умело пользоваться всеми его средствами, вовлекая в речь и необходимый литературный материал; в-третьих, избегать лжи, поскольку именно правда, изложенная с неподдельной искренностью, отличает убедительную, претендующую на влияние речь.
В публичной речи традиционно используются специальные -побудители, помогающие выстроить систему рациональных элементов в защиту избранных тезисов. Чаще всего привлекаются аргументы психологические, воздействующие на эмоции слушателей, облегчающие им восприятие основного содержания судебной речи. А. Ф. Кони всегда использовал эти средства не формально, а творчески, подчас даже художественно. Вот, например, начало судебной речи «По делу об утоплении крестьянки Емельяновой ее мужем»: «Господа судьи, господа присяжные заседатели! Вашему рассмотрению подлежат самые разнообразные по своей внутренней обстановке дела, между ними часто встречаются дела, где свидетельские показания дышат таким здравым смыслом, проникнуты такой искренностью и правдивостью и нередко отличаются такой образностью, что задача судебной власти становится очень легка. <.. .> Но бывают дела другого рода, где свидетельские показания имеют совершенно иной характер, где они сбивчивы, неясны, туманны, где свидетели о многом умалчивают, многое боятся сказать, являя перед вами пример уклончивого недоговаривания и далеко не полной искренности. Я не оши-
бусь, сказав, что настоящее дело принадлежит к последнему разряду» .
В этом же деле, как и во многих других, юрист мастерски использует психологический аргумент к личности подозреваемого, затрагивающий его нравственные качества, психические свойства. С позиции логики подобные аргументы корректны и неуязвимы, с психологической - неожиданны и весьма действенны. Вот как А. Ф. Кони прослеживает прошедшую жизнь подозреваемого мужа убитой крестьянки. «Лет 16 он приезжает в Петербург и становится банщиком при номерных, так называемых “семейных” банях. <...> Средства к жизни добываются не тяжелым и честным трудом, а тем, что он угождает посетителям. <...> Вот какова его должность с точки зрения труда! Посмотрим на нее с точки зрения долга и совести. Может ли она развить в человеке самообладание, создать преграды внутренние и нравственные? Нет <...> Взглянем на личный характер подсудимого <.> твердый, решительный, смелый. С товарищами живет Егор не в ладу, нет дня, чтобы не ссорился, человек “озорной”, неспокойный, никому спускать не любит» .
Как видим, пройдя за долгую жизнь все ступени прокурорской и судебной иерархии, Кони-юрист оставался объективным и в высшей степени гуманным, тонким и умелым аналитиком доказательственного материала, психологом - знатоком движений человеческой души, умеющим дать правильную оценку поступкам и характерам. Если необходимо было вынести критическое суждение о негативных явлениях, имеющих общественное значение, в тоне речи Кони звучали и резкие ноты. Тогда он не избегал решительных выражений и жестких определений, как это произошло на судебном заседании по делу земского начальника Харьковского уезда кандидата прав В. Протопопова, обвиняемого в преступлениях по должности. «Мы видели, как часто гнев потемнял здравый рассудок подсудимого, мы знакомы с характерными способами выражения им своего человеколюбия, мы знаем, как радение о должности обращалось у него в радение о своей власти <.> Он не может, без опасения причинения дальнейшего вреда поручаемому ему делу, оставаться матросом на корабле государственной службы» .
А. Ф. Кони весьма критично относился ко многим обычным в тогдашней судебной практике приемам построения речи и способам ведения полемики. Так, известный дореволюционный адвокат
С. А. Андреевский советовал начинающим юристам не столько заботиться об анализе доказательственного материала, сколько исследо-
вать психическое состояние подсудимого при совершении преступления. И при этом - рвать речь противоположной стороны в клочья, не слишком заботясь о качестве собственных построений. Такие рекомендации Кони решительно отвергал, многократно подчеркивая, что неправомерным действиям оправданий нет, как нет оправдания и расхожей формуле: в борьбе все средства хороши.
В этом плане полезно вспомнить еще одно требование А. Ф. Кони: прокурор в суде должен быть беспристрастным и спокойным исследователем виновности подсудимого, не ограничиваясь извлечением из дела только уличающих обстоятельств, не преувеличивая значения доказательств вины. Поэтому возможно вынесение оправдательного приговора лицам, совершившим преступления, в которых не было конкретных потерпевших. С подобной ситуацией связана судебная речь Кони «По делу о Станиславе и Эмиле Янсенах, обвиняемых во ввозе в Россию фальшивых кредитных билетов, и Герминии Акар, обвиняемой в выпуске и обращении таких билетов»: «Я уже объяснял свойство дел о подделке бумажек, состоящее в отсутствии явно потерпевших лиц на суде. У нас могли бы требовать привода и тех рабочих, которые работали на железной дороге, где Жуэ укладывал шпалы и распространял фальшивые бумажки. Но вы, вероятно, не потребуете этого привода для того, чтобы решить это дело. <...> Надо дать место и справедливости, которая выражается в правосудии» .
К. И. Чуковский, лично знавший Кони, в предисловии к 8 тому собрания сочинений последнего вспоминает, что выдающийся юрист «оказался артистической натурой с темпераментом большого художника. Если бы он не был судьей, прокурором, знаменитым оратором, он мог бы стать незаурядным актером или бытовиком-рассказчиком -такой был у него аппетит к разным бытовым эпизодам, выхваченным прямо из жизни, и художественному изображению всевозможных характеров, лиц, ситуаций» . Конечно, суд стал его подлинной страстью, призванием, где он почти всегда добивался успеха в борьбе за справедливость и правду. Но помогал Кони на этом суровом поприще и его врожденный литературный талант. Недаром современники юриста часто называли его судебные речи подробными романами, где обстоятельно представлены мысли, чувства и поступки подсудимого. Особенностями официальных речей Кони считаются не только юридическая точность и стилевая безупречность, но и образность, подчас даже живописность - эти художественные средства он умело подчинял задачам правосудия.
Приведем фрагмент речи «По делу о лжеприсяге в бракоразводном деле супругов З - ных»6 «... мысль о разводе явилась у З - на уже давно. <.> господин З - н давно разлюбил жену и, давно бросив ее почти на произвол судьбы и полюбив, по-видимому, другую, искал развода. Но жена не соглашалась на развод. Она не легко поддалась на просьбы мужа. Она, принесшая мужу огромное приданое, имела смелость требовать, чтобы он дал ей средства, имела желание быть обеспеченною и на старости лет иметь кусок хлеба. Эти неумеренные желания мешали разводу. И вот в таком неопределенном положении дела господин З - н приезжает в Петербург.» .
Для А. Ф. Кони, «виртуоза добродетели» (А. И. Урусов) центр интереса - человеческая личность с разнообразнейшими психическими свойствами, судьбами, поступками. Его тексты переполнены любопытными фигурами крестьян, генералов, шантажистов, помещиков, растратчиков, отравителей - у каждого свой характер, свои обычаи и повадки. Но автора судебных речей и человековеда влекло к самоотверженным стражам закона, благородным правдолюбцам, к которым относился и он сам, ценящий боевой задор, воинственность, готовность отстаивать свою точку зрения. Его любимые глаголы - восставал, воевал, боролся, ратовал, защищал. И сам А. Ф. Кони вел множество боев, защищая правый суд от диктата верховной власти. Можно вспомнить оправдательный приговор революционерке Вере Засулич, стрелявшей в петербургского градоначальника генерала Трепова, известного своей жестокостью. А. Ф. Кони председательствовал на этом процессе, где присяжные оправдали революционерку, хотя накануне министр юстиции Пален потребовал от председателя Петербургского окружного суда А. Ф. Кони вынесения обвинительного приговора В. Засулич. После этого процесса Кони надолго оказался в немилости у Александра II и правительства, но, предвидя такие последствия, он проявил твердость правовых убеждений, независимость профессиональной и гражданской позиции.
В течение своей более чем полувековой деятельности выдающийся юрист неизменно отстаивал демократические принципы уголовного процесса: гласность, устность, непосредственность в
отношении к предмету разбирательства, свободную оценку доказательств, обязательную состязательность, поскольку именно в судебном состязании у обеих сторон создаются новые и разрушаются прежние аргументы, появляются не всегда ожидаемые точки зрения и на применение статьи закона, и на личность подсудимого. «Гласность и устность внесли в судебное производство начало непосредственно-
го восприятия материала для суждения. Они расшевелили и разметали <.. .> тот ворох бумаг, докладов, протоколов, проектов, резолюций, под которыми был погребен живой человек, становившийся лишь нумером дела. Он встал из-под этого нагромождения письменной работы, стиравшей его личные краски, и предстал перед судьею вместе со своими фактическими обличителями и заступниками-свидетелями» .
Смелость Кони простиралась и на манеру предъявления текстов обвинительной и заключительной речей. Он категорически отрицал заранее составленные деловые тексты, их почти механическое оглашение в судебных прениях. Такой порядок, по его опыту, подрывал впечатление от речей, ослаблял непосредственное восприятие дела участниками процесса. «Изустное слово всегда плодотворнее письменного: оно живит слушающего и говорящего». Личность судьи стала для Кони центральной фигурой в судебном процессе, и особенно интересовала его проблема личных убеждений. Знаток истории судопроизводства прослеживает, как свобода личного убеждения античного судьи сменяется предвзятостью личного убеждения судьи феодальной эпохи, поскольку в уголовном процессе той поры отсутствует защита и присутствуют безгласность, письменность и канцелярская тайна. Во времена господства системы формальных доказательств отмечается зависимость личных убеждений судьи от ряда внеюридических факторов. С судебной реформой 1864 года связывались надежды на возвращение к свободе личных убеждений судьи, который направлял бы все усилия на отыскание истины в деле, следовал бы девизу «Я не могу иначе», а не «Я так хочу».
Итак, А. Ф. Кони с полным основанием считается родоначальником судебной этики в России, отводя видное место нравственным аспектам правосудия. Его многогранный опыт убеждал, что рядом с изощрениями техники в уголовном процессе достойное место займет «истинное и широкое человеколюбие, удаленное от обезличивания, от затертых профессиональных приемов, от инертности, казенности в защите общественного правопорядка. Центр тяжести переместится с течения процесса на этическую и общественно-правовую деятельность судьи во всем ее разнообразии» .
В этом деле велико значение ораторского «твердого» слова, ораторского искусства. «Слово - одно из величайших орудий человека. Бессильное само по себе - оно становится могучим и неотразимым, сказанное умело, искренно и вовремя. Оно способно увлекать за собою самого говорящего и ослеплять его и окружающих своим бле-
ском. Поэтому нравственный долг судебного оратора - обращаться осторожно и умеренно с этим оружием и делать свое слово лишь слугою глубокого убеждения, не поддаваясь соблазну красивой формы или видимой логичности своих построений и не заботясь о способах увлечь кого-либо своею речью» .
Эти соображения не потеряли актуальности и в наше время.
Список литературы
1. Кони А. Ф. Собрание сочинений: в 8 т. - М. 1967.
2. Краткий конспект курса уголовного судопроизводства, читанного воспитанникам I класса Императорского Александровского лицея доктором уголовного права А. Ф. Кони. - СПб., 1907.
Е. Б. Котлева
Тенденции в изучении речевого этикета
В статье рассматриваются современные тенденции в исследовании речевого этикета, анализируются работы последнего десятилетия с точки зрения исследовательских подходов к изучаемому явлению, намечаются пути дальнейшей разработки вопроса.
Ключевые слова: речевой этикет, формулы речевого этикета, речевое поведение, направления исследований этикетных формул.
Исследование единиц речевого этикета особенно актуально в настоящий момент, поскольку в последнее время наблюдается активный процесс изменения русского языка в целом и национального речевого этикета в частности. Лингвистика последних десятилетий всё больше внимания уделяет изучению человеческого фактора, поскольку субъективная картина мира, соответствующая сознанию и менталитету индивидуума, находит своё отражение именно в языке. Язык оказывает влияние на формирование личности, в связи с этим получили «второе дыхание» идеи изучения языковой картины мира. В настоящее время переосмысляется взаимосвязь языка и культуры, особое внимание уделяется исследователями отражению в языке особенностей менталитета, выявлению национально-культурного компонента семантики.
Речевой этикет является показательным элементом любой национальной культуры. В современной российской филологии исследование ситуативного варьирования речевого поведения и влияющих